Алла Калинина - По образу и подобию

«Михаил, Евдокия, Екатерина, Надежда, Серафима, Александр… — все снова и снова твердил я, вышагивая по улицам в легком остывающем воздухе летнего московского вечера. — Михаил, Евдокия, Екатерина, Надежда…» Я спускался в метро, бежал по переходам, толкался в вагонах, снова подымался. Я смотрел в лица людей, плывущих мне навстречу по эскалатору, и терялся от мысли, что все эти чужие люди, может быть, совсем не чужие, я мог быть связан с ними тысячами нитей, они могли быть моими незнакомыми сестрами и братьями, дядьями и тетками, двоюродными дедами и внучатыми племянниками. А я-то думал, что я один на свете, я да Марго, мы сами по себе, и никто нам не нужен, и никому до нас нет дела. Какая поразительная слепота, какая непростительная ошибка!

Нет, конечно, все я понимал, и ничего не следовало из этого открытия. Стать другим человеком невозможно, теперь я не смогу уже встретиться и сродниться с теми, кого никогда не знал, с кем не играл вместе в детстве, не связан общими воспоминаниями, все это потеряно безвозвратно, но я хотел хотя бы — знать! Острое любопытство раздирало меня, я хотел знать, видеть их, различить, запомнить. Я мечтал об огромном ветвистом семейном древе, которое нарисую сам и повешу для памяти над своей кроватью, мне надоело одиночество и избранность, я жаждал связи со всем миром, я хотел участвовать в истории, я но желал больше быть чужаком на земле, я хотел быть с ними!

А значит, я снова и снова буду приходить к старухе и начну все сначала, медленно, не спеша, — Михаил, Евдокия, Екатерина, Надежда, Серафима, Александр… Жаль, что в этих поисках я один! Хватит ли мне жизни, чтобы во всем разобраться? И зачем мне все это? Вот главный вопрос — стоит ли? Не спокойнее ли было раньше? Ведь жил же я раньше без этого, прекрасно жил. А может быть, Марго права, может быть, так было лучше, легче? Ведь никто же не вспомнил обо мне все эти долгие годы! Но слишком хорошо я знал — рассуждать о таких вещах бесполезно, человек не может устоять перед искушением знания, поставленный вопрос не может остаться без ответа. Я хочу знать. Может быть, ничего хорошего из этого и не выйдет, но узнать я должен все, все!

Девятый день отпуска Юрочки Перфильева взяла в свои решительные руки Маша. Она была человеком новой формации, способная, собранная, энергичная, она любила все доводить до конца, не только дела, но и мысли тоже, и от этого мыслила несколько по-солдатски, или, выражаясь деликатнее, была человеком слишком прямолинейным, эмоции она презирала. Как это случилось с молоденькой хорошенькой девушкой, сказать трудно, тем более что выросла она у милых, интеллигентных, любящих родителей, не слишком богатых, чтобы ее забаловать, и получила нормальное трудовое воспитание. Она была поздним, долгожданным единственным ребенком в семье, рожденным после девяти лет бездетного брака. Мать ее, научный сотрудник Ботанического сада, была так потрясена неожиданным и счастливым появлением Маши, что первый год после ее рождения даже ночами боялась спать, опасаясь, что с ее девочкой обязательно что-нибудь случится и она испарится так же быстро и неожиданно, как появилась на свет. Этот страх преследовал ее. Прежняя жизнь, вполне благополучная и к тому же в большей своей части посвященная самой прекрасной на земле науке — ботанике, теперь казалась ей пустой и бессмысленной, потому что в ней не было Маши, и она теперь совершенно не понимала, как могла жить без нее. Отец, редактор издательства «Энциклопедия», тоже был счастлив появлением Маши, правда, он, как и все недальновидные мужчины, мечтал о сыне, которому смог бы передать свои многочисленные полезные знания, но в сущности разница была не так уж велика, девочка росла такая смышленая, и он с нетерпением ждал, когда она подрастет достаточно, чтобы его понять, и тогда они будут много гулять вдвоем длинными летними вечерами, и он ей будет рассказывать о множестве важнейших и ценнейших вещей, о которых успел узнать за свою уже почти сорокалетнюю жизнь, а она будет внимательно слушать и на ходу прижиматься щечкой к его руке. Правда, мечты мечтами, но родители вовремя взяли себя в руки, научились сдерживать свои чувства. Чтобы не нанести вред самому любимому на свете существу, из чисто педагогических соображений, они не выказывали своей чрезмерной любви; понимая значение детского коллектива, ровно в три года сдали Машу в детский сад.

Маша росла не только сообразительным, но и очень красивым ребенком, правда, несколько хрупкого сложения, зато черты лица у нее были чистые и правильные, светло-карие глаза сияли, пепельные волосы слегка вились, она была длинноногая, легенькая и прелестная. Каждый раз, увидев ее перед собою, родители хором вздыхали, обменивались восхищенными понимающими взглядами и, подавив счастливые улыбки на расслабленных стареющих лицах, торопились вступить с Машей в нормальные, здоровые текущие отношения. Маша росла, но в семье у них ничего не менялось, они стремились развивать у Маши самостоятельность, независимость и не вмешиваться в ее жизнь. Они были уверены, что поступают так ради нее, они боялись подавить ее драгоценную личность, но так было даже и удобно, Маша училась, они работали в своих обожаемых учреждениях, все было так хорошо, так привычно, ничего не хотелось менять. Маша родилась слишком поздно. Училась она легко, но больше увлекалась спортом и общественной работой, она тоже была довольна своей жизнью, ей нравилось быть среди людей, нравилось побеждать и командовать, нравилось блистать и выделяться, но главное — нравилось действовать. Уж если она бралась за что-нибудь, то добивалась своего быстро, решительно и бесповоротно. Маша взрослела, но, как это ни покажется странно, отношения ее с родителями делались все более и более отдаленными. Маша знала, что они ее любят, но не чувствовала, не ощущала этой любви, любовь была какая-то умозрительная, а отношения были суховатыми и неискренними, все чаще родители выказывали обиду на ее черствость, а она не понимала их: чего они хотели, на что рассчитывали? За всю свою жизнь она по пальцам могла пересчитать, сколько раз ее поцеловали, а после смерти единственной ее бабушки вообще забыла, что такое ласка. Да и ни к чему ей было это! Бабушка, конечно, была прелесть, но вступать в подобные отношения с родителями она вовсе не собиралась. Родители были бедные, старые и беспомощные. Все ее знакомые девочки каникулы всегда проводили вместе с родителями, объездили все моря и курорты, она же была вечным старожилом одного и того же не очень комфортабельного подмосковного пионерлагеря. К лагерю этому она, конечно, привыкла, даже любила его и, когда безнадежно вышел ее пионерский возраст, еще несколько лет ездила туда пионервожатой, все это так, но родителям она это запомнила. Не то чтобы она обижалась на них, нет, скорее, она их жалела и немножко презирала. Особенно ужасны были их подарки, вымученные и нелепые, то альбомы с марками, неужели они не знали, что марки никогда не интересовали ее, то велосипед «Юность», который они пешком пёрли на себе через весь город, а он ей оказался мал. А позже стало еще хуже — они добывали дикие нейлоновые платья с бантами, Маша удивлялась, с какой точностью из всей массы имеющихся вещей они выуживали именно эти, самые ненужные и невозможные для нее. Но таковы уж были ее родители. От души сочувствуя их беспомощности, Маша однажды вполне мирно сказала: «Уж лучше бы дали деньги мне, я прекрасно сама бы купила все, что мне нужно». Родители обиделись, мама полночи проплакала. Из своей маленькой комнатки Маша слышала ее печальные всхлипывания и папин нежный утешающий баритон. С ней, Машей, папа никогда не говорил таким голосом, с ней он был важен или неестественно оживлен. Он обожал изображать из себя ученого, хотя Маша давно и прекрасно знала, что он обыкновенный компилятор, даже хуже, редактор компиляторов. Вот мама, она действительно была ученый, но… но почему же тогда она ничего, абсолютно ничего не смогла добиться в жизни? Да, Маша, конечно, жалела их, хотя по-своему и любила и даже ревновала их, но говорить с ними об этом, да и вообще о чем бы то ни было серьезном она считала ниже своего достоинства, потому что себя полагала очень умной, проницательной и деловой. Так или иначе, с того дня одеваться Маша стала сама. К ее немалому удивлению, родители покорно и достаточно свободно выдавали ей ровно столько, сколько она запрашивала. Значит, были они скорее аскетичны, чем бедны. Это ей понравилось. Она сама не любила излишеств. И, кстати, родителей не слишком-то разоряла. Она любила брюки и спортивную обувь, она и так была достаточно хороша, чтобы прибегать еще к каким-то ухищрениям.