Алла Калинина - По образу и подобию

— Юра, суп стынет, — подала голос Марго.

— А ты знаешь, мама, я могу обрадовать тебя. Моя свадьба не состоится.

— Какая свадьба?

— Я же говорил тебе, мама, что собираюсь жениться на Лильке. Но теперь она уже вышла замуж, за Бориса.

— Вот и очень хорошо. Я ни на минуту не отнеслась к этому всерьез.

— Почему? Я не понимаю.

— Потому что она не подходит тебе, тебе нужна совершенно другая девушка.

— Какая же?

— Ну, не знаю, какая-нибудь более яркая.

— Ты меня познакомишь с ней, мама?

— Не говори пошлостей.

— Почему же это пошлость? Ты ведь так хорошо все знаешь, кто же мне поможет, если не ты?

— Ты так огорчен? Вот уж не похоже на тебя. В таком случае мне очень жаль. Но что же поделаешь, сынок, в жизни очень мало что выходит по-нашему. Держись, что я еще могу тебе сказать? Не так уж это и страшно. У тебя ведь все еще впереди…

И вдруг я понял: она все это говорила всерьез, от души, потому что такая остывшая у нее была душа. Слишком долго она боролась с судьбой и в борьбе потеряла все ориентиры, одно только мужество осталось у нее, ведь ее впереди ничего уже не ожидает. И тут я содрогнулся от мысли, как мало нам осталось, и ей, и мне, почти ничего, жизнь уходит, пролетает мимо нас. Бедная моя Марго, бедный я! Почему нам так не повезло?

— Мама, мама…

— Не смей раскисать, Юра, не стоит она того.

— Ах, да при чем здесь она? Это во мне, во мне все дело, это ты сделала меня таким вот, никому не нужным.

— Я? Нет уж, извини. Я все делала для того, чтобы ты был счастлив, уверен в себе, свободен. Я растила тебя сильным человеком, и мне казалось, я достигла своего. А вся эта гниль в тебе, это — от них. Как я ни боролась, они добрались до тебя, все разрушили, всю грязь вытащили на свет, а винишь ты меня? Никогда им не прощу, никогда…

— Кому? Ты понимаешь, что говоришь? Они все умерли давно. Один дядя Миша остался да тетя Катя, оба глубокие старики, они давным-давно все забыли, даже имена наши ни о чем им не говорят. Разве может здесь идти речь о прощении или непрощении? Тот мир больше не существует.

— Но ты же винишь меня! Почему же я не могу говорить о них?

— Да потому, что мы с тобою — вот они, мы еще живы и мучаем друг друга, а они уже ушли, все — и отец со всеми его несчастьями, и все его близкие, и Сима. Они уже ни за что не отвечают, все осталось нам.

— Эх, Юра! Да как же ты не понимаешь, что я-то из того, из их поколения, я с ними жила и за ними уйду, это ты останешься, а меня здесь больше ничего не ожидает. Только ты у меня был, ты один, и вот вдруг перестали друг друга понимать. Почему, что случилось, скажи?

— Да то же и случилось, мама. Ты из их поколения и хочешь, чтобы я тоже жил твоими старыми обидами. А я этого не желаю, у меня своя жизнь, понимаешь? Ты каждую мою попытку вырваться от тебя высмеивала, от скольких моих друзей, от скольких девчонок ты меня отвела своими колючими злыми шуточками, все тебе были недостойны и нехороши. А на самом деле ты просто хотела, чтобы я принадлежал только тебе, вот и весь секрет. Где же твоя родительская любовь, ведь ты себя любишь, а не меня.

— А ты кого любишь? Меня? Из-за какой-то глупой бабенки устраиваешь мне сцены. Нет, милый друг, так не пойдет, любить — так взаимно, ты — меня, я — тебя, уступать друг другу, а так… Не имеешь ты права спрашивать с меня, винить меня в том, что от меня никогда не зависело. Хочешь жениться — женись, не хочешь — не женись, я-то здесь при чем? Я из отжившего поколения, мое дело — сторона.

Вот такой нелепый бесконечный тянулся у нас разговор, разговор слепого с глухим, разговор двух несчастных, оскорбленных друг другом, весь смысл его сводился к взаимным претензиям, разрешение которых не подвигалось ни на шаг. Все получалось, как в той самой детской сказочке про белого бычка: «на колу мочало, начинай сначала…» После обеда мы разошлись по своим углам, сидели надутые, обиженные. Я ковырялся в столе, разбирал бумажки, письма, на которые так и не успел ответить за отпуск, перетряхнул портфель. И так мне вдруг захотелось на работу, где проблемы были совсем другие, реальные, технически осязаемые, решаемые. Какое же это, оказывается, счастье!

Марго включила телевизор, села в кресло ко мне спиной, ее выпрямленные строгие плечи выражали достоинство и непримиримость. Я с улыбкой смотрел на нее, крепкий же она, оказывается, орешек. Вот что мне надо было унаследовать от нее, эту несгибаемую стальную пружинку внутри, и дело было бы в шляпе, никаких проблем. А я оказался мямля, весь в отца, есть от чего впасть в уныние и ей и мне.