Алла Калинина - По образу и подобию

Борис и Лилька провожали меня на вокзале. Я был тяжело нагружен деревенскими гостинцами, которые собрала мне заботливая Антонина Семеновна, — соленьями и вареньями, салом и пирогами в дорогу. Все это было смешно и непривычно для меня, не любил я таскаться с сумками, как мешочник, но делать было нечего. Мы стояли в ожидании на пустом перроне, садиться предстояло в проходящий поезд дальнего следования. С утра пекло, только одно пушистое белое облачко неподвижно стояло в синем небе над нашими головами, над станцией, над поселком, над окрестными полями — и ни ветерка, ни дуновения. Наконец в дальней дали над смутными переплетениями рельсов и стрелок всплыл голубой буек электровоза и слабый шум приближающегося поезда донесся до нас.

— Ну, до встречи, — сказал Борис, — и спасибо, что приехал.

— Гоша, не забывай нас.

Я торопливо вскарабкался по высоким ступенькам. Молодая проводница в беретике набекрень равнодушно скользнула по мне стоячими рыбьими глазами, даже обычного интереса к молодому мужчине не проступило в них. Да и что она могла ожидать от перегруженного очкарика, севшего на случайной маленькой станции? Я потащился по коридору, поезд тронулся, даже в окно я не успел махнуть, но я и рад был этому, не хотелось мне еще раз видеть их неестественно приветливые, уставшие от меня лица. И я тоже устал от них, все мне надоело. Скорее бы уж выйти на московский перрон, сесть в такси, оказаться в своей, московской квартире, скинуть, стряхнуть с себя все, принять душ, переодеться во все глаженое, чистое, щеголеватое и… что? В купе ехало целое семейство — бабушка, дедушка, мать и два мальчика, все очень симпатичные, они завтракали, сидеть рядом с ними было неловко, да и негде. Я поспешно залез на свою верхнюю полку, смотрел в окно. Но смотреть было совершенно не на что, солнце косо било в пыльное стекло, было душно, противный вагонный запах застоялся в углах. И тут я неожиданно и счастливо заснул и проснулся уже перед самой Москвой, задыхающийся, потный, но все-таки отдохнувший и очень довольный тем, что и эта последняя дорога кончается, и кончается отпуск, в течение которого нигде я не находил себе покоя, и кончаются долгие мои треволнения, больше у меня не будет на них времени, совсем немного осталось.

И вот я, словно по мановению волшебной палочки, уже стоял в своей ванне под холодным душем, зажмуренный и слепой, то, о чем я еще совсем недавно мечтал как о чем-то желанном, но далеком, осуществилось. Вода колотила в мою макушку, стекала по носу, по спине и лопаткам. Все уже было позади, дорога, жара, сумки, первая неясная улыбка Марго. Все было позади, но означало это только то, что время, каким бы мучительным или счастливым, заполненным или невыносимо остановившимся оно ни казалось, движется, идет, все уходит в прошлое, рассыпается в прах и только в памяти еще живет, существует. Довольно странная мысль для молодого человека, еще неделю назад собиравшегося осчастливить своей благосклонностью выбранную им по зрелом размышлении девушку. А теперь? Мне натянули нос. Голый и растерянный, я стоял перед очевидностью этого факта. Не так уж я от этого, оказывается, и страдал, но что же мне было делать дальше — это совершенно было мне непонятно. Когда я вышел, Марго уже накрыла на стол, ждала меня с обедом в нашей миленькой чистенькой кухоньке. Как хорошо все-таки дома. Но едва я успел поднести ложку ко рту, как раздался телефонный звонок, этот неистребимый бесстыдный палач московской жизни. Я поднял трубку.

— Юрочка, это ты? — захлебнулся кто-то позабытый на другом конце провода. — А я тебе звоню, звоню каждый день. Когда мы увидимся, где?

— Соня?!

— Соня, Соня! Не можешь же ты спутать мой голос с каким-нибудь другим…

— Но ведь я говорил тебе, Соня, я тебя просил… И ты обещала попробовать.

— Ничего я тебе не обещала. Ты что-то там говорил, что женишься осенью, но сейчас ведь еще самое лето, я умираю, хочу тебя видеть, слышишь? У-ми-раю…

Ничего в душе моей не шевельнулось от этих воркующих звуков, но ей бесполезно было что-нибудь объяснять. Я вздохнул притворно.

— Ничего не получится, Сонечка, вот мама приехала, а в понедельник на работу, а потом…

— Я могу прибежать к тебе днем, хочешь?

— Не знаю еще. Я постараюсь, я тебе позвоню потом.

— Юрка! Как я дождусь — не знаю.

Я отключился в сомнении, в полной растерянности. Да полно, что это стало со мной? А может быть, правда сбежать в понедельник с обеда? Все-таки такая женщина! А впрочем, какая? Может быть, если бы это была не Соня, все было бы значительно проще. А к ней… какой-то род почти брезгливости стал я испытывать с некоторых пор. Почему? Ведь я был так пылко влюблен в нее, и она тоже по-своему любила меня, пусть упрощенно, пусть временно, но любила. Все они любили меня, но никто не хотел со мною остаться. В чем была причина? Что за изъян они во мне находили?