Ивайло Петров - Избранное

Утром Дора подала ему завтрак в постель. На подносе он обнаружил конверт, в который Маврикий Николаев вместе с деньгами вложил неизвестно зачем расписку на сумму 1500 левов. Дядя Мартин подмахнул ее от имени организации, позавтракал, еще раз внял призывным мольбам любезной хозяйки и покинул усадьбу с достоинством, которому мог бы позавидовать сам Цезарь. Ишь, как все получилось, шутя! — думал он, снимая с дерева карабин, повешенный туда с вечера. — Выходит, что на серьезные дела надо смотреть сквозь пальцы, черт побери!»

Это был третий урок, полученный им той ночью в усадьбе Маврикия Николаева.

Первой красивой женщиной, которую я увидел в своей жизни, была красотка Аница. Мне исполнилось двенадцать дней, когда она пришла к нам поздравить меня с прибытием на белый свет. При виде такой красивой женщины я, как всегда, ужасно смутился, к тому же положение, в котором она меня застала, было довольно-таки скандальным. Я лежал на пеленках, а мама, распеленав меня, вытирала, как бы сказать, наглядные плоды моей беспомощности. Мы с ней были дома одни, красивая Аница пробралась в дом, точно ласка, не замеченная собаками. Стоило ей открыть дверь и встать на пороге, как в нашей низкой душной комнате сразу стало светло и приветливо, словно кто-то невидимый, сняв закопченный потолок с кривыми балками, заменил его стеклянным, и я тут же подумал о том, что женская красота излучает особый свет и преображает все вокруг. Если бы я тогда знал Толстого, мне бы еще пришло в голову, что, о каких бы пустяках ни говорила красивая женщина, даже если она болтает сущий вздор, ее речи кажутся умными, по крайней мере в глазах мужчин.

Аница же была не только красивая, но и умная, что вполне резонно удивило бы великого писателя. Склонившись надо мной, она поцеловала меня в лоб и сказала, что в жизни не видала красивее младенца и что если она когда-нибудь родит ребеночка, то он будет таким, как я. На радостях я принялся неистово сучить ногами и улыбаться беззубым ртом; не отдавая себе отчета в том, что подобная суетность у мужчины в возрасте двенадцати дней — явление, можно сказать, сверхъестественное и что в будущем это сулит мне немало бед. С моей стороны то была первая попытка ухаживанья за женщиной, и можно сказать, что она имела успех: Аница взяла меня на руки и трижды поцеловала в лоб. Свидание с такой красивой женщиной доставило мне огромное удовольствие, я получил возможность показать себя галантным кавалером, и еще я постиг простую истину, что очарование и разочарование ходят рука об руку.

Мама угостила Аницу кровяной колбасой, налила ей чарку вина. Аница ела колбасу и без умолку хвалила меня, а потом вдруг ни к селу ни к городу сказала, что я вылитый дядя Мартин. Мол, такой же, как он, живой, разговорчивый да улыбчивый. Мама при всей ее сообразительности не поняла, куда гнет Аница, и принялась ее уверять, что я пошел в ее родню, она, бедняжка, пыталась убедить в этом моего отца до самой смерти. Я же сразу догадался, что мое появление на свет было для Аницы всего лишь поводом прийти к нам и разведать, где обретается дядя Мартин и что с ним. Она знала, что маме велено держать язык за зубами, и, чтобы разузнать хоть что-нибудь, продолжала твердить, будто я очень похож на дядю Мартина. Она всячески меня ублажала, но я, разгадав ее коварный умысел, презрел ее. Я начал сучить ногами, вертеть головой, я кричал, словно меня режут, мама, встревожившись, занялась мной, а гостья, торопливо простившись, ушла. Когда же за ней захлопнулась дверь, засиженный мухами потолок снова мрачно повис над моей головой, в комнате сделалось сумрачно, и мне захотелось догнать Аницу и попросить, чтобы она вернулась. Пускай она коварная, думал я, пусть ласки, которыми она осыпает меня, неискренние, притворные — ничего, я все стерплю, лишь бы она была рядом, озаряя наш дом своим очарованием. Одним словом, я уже в колыбели был готов терпеть унижения ради женской красоты, и это стало моим уделом. За многие годы у меня побывало немало женщин, таких же красивых, как Аница, но все они приходили ко мне не ради меня самого, а ради чего-нибудь другого, я пытался внушать себе презрение к их фальшивым ласкам, но не смог устоять перед их обаянием, я понимал, что мне ни за что не возненавидеть их по-настоящему, всеми фибрами души.

То же самое испытывал, вероятно, Трифон Татаров, свекор Аницы, но в отличие от меня он постиг эту простую истину слишком поздно — в пятьдесят два года. В памятную ночь свадьбы сына, когда они с женой в потемках ловили голубей, чтобы скрыть от людей свой позор, Татаров возненавидел Аницу и стал кроить планы, как оторвать от нее сына или хотя бы построить им отдельный дом, пусть убираются с глаз долой. И Татариха тоже возненавидела невестку — она воспылала к ней той лютой ненавистью, какую способна испытывать пожилая увядшая женщина к молодой, красивой и беспечной. Пожалуй, беспечность Аницы больше всего злила свекра и свекровь. Если бы молодая женщина стыдилась своего бесчестья, она бы превратилась для стариков в мишень, которую можно поразить не целясь. Но Аница оказалась крепким орешком, пули, отравленные ядом ненависти, отскакивали от нее, словно она была закована в броню. Наутро после брачной ночи молодая невестка встала чуть свет, надела свадебный наряд и с самой невинной улыбкой сказала: