Ивайло Петров - Избранное

— Выходит из печати ваша новая книга. Как она, нравится вам? И вообще — нравятся вам вышедшие в свет ваши книги?

— В большинстве случаев мне кажется, что я нагородил массу нелепостей, которые уже невозможно устранить.

— Нравится вам править написанное?

— Кому же такое понравится? Это все равно что неделями завтракать, обедать и ужинать одной только зеленью. Вообще-то меня это приводит в уныние, поскольку я слышал и читал, что большие писатели с удовольствием переписывали свои рукописи по пять, десять, а то и по двадцать раз. Как-то и я переписал свой рассказ раз двенадцать, а когда сравнил последний вариант с первым, не нашел никакой разницы, даже знаки препинания были те же. Вот оно то, сказал я себе, что отличает меня от великих писателей и чего я не могу постичь. И хотя мне очень хочется быть похожим на них, я исхитрился и выдумал такой метод, который, мне кажется, требует бо́льшего терпения, но зато меньшего труда и дает почти те же результаты. Правда, метод этот основан на законах виноделия. Я разливаю написанное по бутылкам, запечатываю их, чтобы не проник воздух, и, в отличие от винодельческих заводов, даю им выстояться. Если спустя положенное время они годятся для питья, я несу одну из бутылок в какую-нибудь редакцию и угощаю редакторов. Сморщатся после первого глотка — хорошо. Выпьют бутылку в один присест — плохо. Значит, получился сладенький сироп или лимонад.

— Наверное, немногие знают, что вы начинали свой творческий путь как поэт…

— И хорошо, что немногие. Я хотел бы скрыть этот грех… Да разве от вас, рыскающих по библиотекам, что-нибудь скроешь?

— Значит, считаете, стишками «грешат» многие молодые?

— Э, нет. Когда я их писал, я так не думал. Сколько мне было-то тогда — семнадцать лет. Не помню их содержания, но хорошо помню, когда и как я их написал. Это, может, даже интересно… Шел я как-то из школы по главной улице. Тогдашний Добрич был двухэтажным, «негостевым», пыльным городом. «Бродвей», где мы шатались по вечерам с гимназическим номером на рукаве и в фуражке набекрень, весь был завален арбузными корками, навозом, подсолнечной шелухой, а больше всего пылью, занесенной со всех уголков Добруджи. Время послеобеденное, жара адская. Помню, купил кружку воды у цыгана-водоноса (тогда в Добриче воду продавали). Потом смотрю — над дверьми одной покосившейся лавчонки табличка с красными буквами: «Художественная выставка». На витрине — книжный развал, гранки и письма, а поверх всего надпись: «Оригинальные рукописи Антона Страшимирова [1] Антон Страшимиров (1872—1937) — болгарский писатель, журналист, общественный деятель. ». Не знаю почему, но я почувствовал, что я открыл нечто, о чем давно мечтал. В то время я рисовал в блокнотике кое-что, с большим трудом притаскивал с околицы каменные глыбы, что-то из них выделывал — вроде фигур с тяжким молотом… Да, так вот, покрутился я покрутился у дверей лавчонки и вошел. Внутри темно, душно, таинственно и пусто. На стенах — десятка два полотен, все больше змеи и драконы, страшные, со множеством голов и огненных языков. А этот человек — звали его Страшимир Брический, и выдавал он себя за племянника Антона Страшимирова — стал первым абстракционистом или модернистом, которого мне пришлось увидеть. Вдруг через какую-то боковую дверь в лавчонку вошел и сам художник: маленький, с усталыми бесцветными глазами, оборванный, грязный. Наверное, я выглядел взволнованным или, точнее, скованным почтительностью, ибо художник стал вежливо объяснять мне свои картины — я, видимо, был одним из немногих посетителей. Потом он напишет предисловие к моим стихам, из которого я запомнил только одну фразу: «Еще один молодой талант (или, может быть, жрец) входит в храм искусства». Я что-то промямлил в ответ, и художник, поняв, что и я не без греха, сказал, чтобы я ему принес написанное.

Вернулся я домой под вечер, ходжа только-только поднялся на минарет и призывал правоверных к молитве. Должен сказать, в детстве и юности я все время жил в мечети. Когда мне было семь лет, отец купил по дешевке у переселяющихся турок мечеть посреди села, и мы долго там жили, была у нас только одна жилая комната. Когда я учился в Добриче, отец — опять-таки по дешевке — снял три комнаты (комнаты — конечно, громко сказано: просто врытая в землю мазанка). В одной стоял деревянный лежак, настолько заваленный соломой, что надо было поднатужиться и подпрыгнуть, чтобы взобраться наверх. Лежак был моим письменным столом, на нем я делал уроки, на нем сочинял.