Ивайло Петров - Избранное

Днем то же однообразие. Куда пойти, как убить время? Канцелярия хозяйства находится рядом со скотным двором, откуда несет навозом, мокрой гнилой соломой… Делопроизводитель сидит, уткнувшись в бумаги, пишет, то и дело заходится кашлем заядлого курильщика и харкает в бумажные пакетики. В корчме пусто. У тамошних крестьян нет привычки засиживаться. Опрокинут прямо у стойки стопку «старостиных чернил», как прозывают ракию, настоянную на мяте, и идут домой, спать. В страду они круглые сутки в поле, а когда освобождаются, впадают в летаргию, дрыхнут с утра до вечера и с вечера до утра.

Иногда ходил в гости к дяде Нако и тете Линке — добрейшие люди, наизусть знают хрестоматию для начальных классов, учебник арифметики и карту Болгарии, регулярно читают местную газету. Тетя Линка сидит и вышивает крестом коврик: озеро и посреди него в лодке граф с графиней. Время от времени протягивает руку к большой стопке школьных тетрадок — сделает пометку красным карандашом — и снова берется за иглу. Дядя Нако пристроился по-крестьянски, на корточках, у печки. Сетует, что назначили нового учителя, а тот все не едет, говорит о погоде или о невероятной прожорливости своего борова. Голос дяди Нако постепенно слабеет, становится сиплым, лицо глупеет, и рот растягивается в такой сладкой зевоте, что на глаза навертываются слезы, а нос морщится, точно вялая морковь.

— Скукота! — говорю я, подобно чеховскому герою, и встаю, собираясь убраться восвояси.

Хозяева смотрят на меня так, будто не понимают смысла этого слова. Может, они и произносили его когда-то, когда им было, как мне, двадцать шесть… в этом же селе, в этой же самой комнате…

И вот я снова лежу при свете тусклой лампочки. Снаружи ветер гнет ветви деревьев, старается отодрать доску от стрехи, изнемогает в горестных стенаниях. Я знаю: он яростно гонит облака, очищает небо. Через несколько дней пойдет снег, засыплет дороги, и снова я окажусь в большом капкане.. Если бы ты знал, какие это мучительные часы! И тогда я мысленно переносился в университет, в просторные аудитории, которые так угнетающе на меня когда-то действовали, вспоминал, какими скучными казались мне лекции, какие надежды возлагал я на самостоятельную жизнь, как верил в большую, романтическую любовь, которая все откладывалась на будущее и, увы, так и не пришла…

Наконец я написал заявление в околийский народный совет и дирекцию МТС с просьбой уволить меня, мотивируя это тем, что мать тяжело больна и я вынужден вернуться в родной город. Мне, конечно, не поверили, потребовали документ. Через несколько дней мама прислала медицинскую справку. И вот настало утро, когда я двинулся на станцию, в соседнее село.

За ночь земля замерзла. Улицы, исполосованные колеями, покрылись ледком, на месте следов и луж сверкали тысячи хрустальных, со звоном трескающихся зеркал. В тишине, в черных ветках деревьев, в молчаливом полете ворон и порхании воробьев, в широкой мертвой равнине было что-то будоражащее, тревожное. Когда вышел за околицу и поднял чемодан на плечо, с неба, как бы затянутого серым шелком, начал падать снег. Пушистые, нежные и необыкновенно крупные снежинки — как в мультфильмах — летели неумело, кружась и падая на землю. Когда первая коснулась моего лица, я понял, откуда это тревожное, будоражащее состояние природы — начиналась зима, и каждое лежащее в земле зерно готовилось к плодотворному сну. И во мне с новой силой проснулась надежда на новую жизнь в моем маленьком родном городке, где зима полна очарования, скрипа сугробов, светлых ночей и волнующих знакомств с девушками…

Неожиданно мне навстречу выкатила телега. На передке сидел рассыльный из сельсовета. Прежде чем со мной поравняться, он перехватил вожжи, поднял руку для приветствия и, ухмыляясь — видно, был навеселе, — крикнул:

— Ты куда это собрался, агроном!

— Уезжаю…

— Слыхал… Верно, значит, выходит, бросаешь нас! А я не верил, всю дорогу рассказывал новой учительнице, что и у нас на селе есть своя молодая интеллигенция… поскольку она этим интересуется…

Он повернулся вполоборота, кивнул назад, и только тогда я увидел густые, запорошенные снегом ресницы и два темных, наивно-мечтательных глаза на бледном, почти прозрачном лице. Девушка по самый подбородок была закутана в овечий тулуп. Что мог я сказать? Улыбнулся глупо и пошел своей дорогой. С неба падали снежинки, и все вокруг превращалось в белизну, девственно-чистую, сказочную, а я шел в этой белизне и недоумевал: куда это я и зачем? Обернувшись, увидел телегу — она быстро удалялась — и представил себе, как эта девушка, по самый подбородок закутанная в овечий тулуп, смотрит вокруг с грустным смирением, а на ее ресницы легонько опускаются снежинки, тают и, как слезы, текут по бледному лицу. Куда я отправился? Что ждет меня в моем маленьком захолустном городке?