Ивайло Петров - Избранное

Барабаню кулаком в дверь. Патефон умолк. Его величество возник на пороге. Одет в пеструю клетчатую рубашку.

— Что угодно? — а звучит: «К вашим услугам, сэр!»

— Слушайте, — начал я и крепко сжал ему плечо. — До каких пор вы будете рвать мне нервы своими бесчинствами?

Он не сделал попытки освободить плечо, сбросить мою руку. Смотрел прямо в глаза. Мой гнев не пугал, а удивлял его. Лицо студента становилось все более спокойным и доверчивым.

— Извините, что доставляем вам беспокойство. Но… прошу, проходите. Что же в дверях стоять?

— Хорошо, — сказал я, чуть-чуть поколебавшись, и подумал: «Но и в комнате тебе не отвертеться».

О том, чтобы врезать, теперь не могло быть и речи, но хоть выругаю так, чтобы надолго в памяти осталось. Он провел меня через тесный коридорчик с несущими потолочными балками на полу и нештукатуренными кирпичными стенами в комнате.

Посреди ее сидела милая барышня. Нет, красивой она не была. Да, красавицей не назовешь. И все же вся она излучала ту тихую, нежную, пленительную женственность, которая очень скоро будет способна возбуждать страсть. Но пока это был еще не распустившийся цветок, радующий глаз очарованием юности. И фигурой не так уж стройна. Пожалуй, полновата для своего возраста. А все же в очертаниях ее округлой фигуры была та пластика, которая удается лишь истинному художнику. Она смотрела на меня пристально. «Зачем ссориться? Не совестно вам ссориться с нами?» — говорил ее мягкий, как матовый свет, но проникновенный взгляд. Мне нечего было ответить ей. Молча уйти — совсем глупо. Сидел на табуретке, которую предложил мне студент, и разглядывал мансарду.

Потолок резко скошен, нижним краем почти касается пола. С самой высокой точки его спускается на длинном проводе лампочка, в точности как те желтые груши, которые крестьянки подвешивают к потолку, чтобы сохранить их до рождества. Доски пола неровные, выщербленные, но чистые. Поперек комнаты пол застлан двумя половичками — «мамиными дорожками», их плетут из остатков шерстяных ниток. Единственный пиджак висит на плечиках, на гвозде, вбитом в стену, и аккуратно прикрыт газетой. Под кроватью с провисшей сеткой видны несколько кошелок со следами почтовых сургучных печатей. А в слуховое оконце сверху заглядывают звезды…

Все в мансарде было смехотворно бедно, но от всего исходило пленительное обаяние молодости, как и от смотревшей на меня девушки. Это ее не утратившая детской припухлости рука дотронулась до каждой вещи, оставив на них след девичьей чистоты и прелести. Девушка склонилась к патефону, который стоял на полу, завела его. В обшарпанной коробке зазвучал голос явно простуженной женщины.

— Ну вот, теперь можно и поговорить. — Студент присел на край кровати.

— О чем? — спросил я.

Я и вправду забыл, о чем собирался поговорить.

— Может быть, вам мешает патефон?

— Нет-нет, все нормально…

— Извините, что иногда беспокоим вас…

— Да ради бога!

— Сегодня мой день рожденья, — сказала девушка. — Но мы члены клуба трезвости. Алкоголя не употребляем вообще. Вас тоже можем только фруктовым соком угостить. Смешно, правда?

— Что смешно?

— Что в день рожденья — соком?

— Напротив, очень мило!

Она налила стакан сока, подала мне. С пластинки звучала «Ча-ча». Ноги девушки стали притопывать в такт музыки. Она протянула студенту руку, приглашая на танец.

Я пил фруктовый сок медленными глотками, смотрел на них и слушал шлягер, который столько времени ненавидел. А он был вовсе не плох. Он был звучным, приятным. Напоминал о моих студенческих годах, о моей молодости. О той дерзкой, безрассудной молодости, которая заставляет взрослых, почтенных людей презрительно кривить губы и говорить: «Как легкомысленна нынешняя молодежь!.. Мы в их-то годы…»

Из мансарды ушел я за полночь.

Перевод Людмилы Хитровой.

Недавно у меня гостил Матвей. Сидели, пили привезенное им домашнее вино, разговаривали — он рассказывал о селе, куда его после института послали работать агрономом.

— Крохотное такое сельцо — сгрудившиеся домишки посреди равнины, малолюдное, — сказал он, чокаясь. — Летом еще куда ни шло, жить можно. Летом даже приятно. Ходишь по полям, проверяешь новые посадки, разговариваешь со жнецами, составляешь сводки. Вечером с ног валишься от усталости, ложишься и засыпаешь как убитый. Но лето у нас, к сожалению, не круглый год. Наступает осень. Серое небо, голые деревья, черная земля под паром — от всего этого веет унынием, природа словно бы заболевает. А на меня находит тоска — сперва тихая, я бы даже сказал — приятная, но с каждым днем она усиливается и в конце концов превращается в пытку. Нет больше ни ярких утренних восходов, ни бескрайнего горизонта, ни аромата полей. Недели напролет льет дождь — мрачно, настырно, в каком-то исступлении. Я отсиживаюсь в своей комнатушке, глядя на эту муть за окном. А когда наступает ночь, нервы не выдерживают, и я чувствую, как меня охватывает тупое, безысходное отчаяние. До одурения читаю и перечитываю книги, журналы, газеты, таращусь на грубо оштукатуренные стены и часами роюсь в памяти, перебирая подробности своей жизни. Когда нет ничего в настоящем, прошлое приобретает особую притягательность и красоту — что было дорого, становится еще дороже.