Ивайло Петров - Избранное

Лили прошла узким холлом мимо моей двери и закрылась у себя. Я довольно долго не слышал ее шагов. Немного позже увидел ее на балконе: в новом платье, она стояла, пристально всматриваясь то в прохожих, то в пожелтевшие деревья сада, будто кого-то искала. В этот день она несколько раз выходила на балкон. Глаза ее странно блестели.

Но вот и Милойко вернулся со службы. Когда дверь за ним закрылась, я услышал такой звук, будто сломали карандаш. Милойко был не из тех, кто не заметит даже малейшей перемены в настроении дорогого существа.

— Что с тобой? Заболела?

— Нет, — сказала Лили.

— У тебя на лице какая-то нездоровая краснота.

— Ах, боже мой, перестань! — нервно ответила Лили. — То говоришь, что бледна, сейчас вот — что красна…

— Но почему ты так нервничаешь?

— Да, а теперь — что нервничаю. Откуда ты взял? Наоборот, ты сам какой-то нервный…

— Это от радости, что удалось купить такой чудесный букет. Но он тебе, кажется, не понравился?

— Какой букет? — тихо спросила Лили, и я почувствовал в ее голосе разочарование.

— А разве парнишка не принес тебе хризантемы?

— Не-е-ет…

— Ну и мошенник! — вскричал Милойко и, прохаживаясь по комнате, рассказал: — Сегодня утром, около десяти, я увидел женщину, которая вынесла на угол корзину с хризантемами. Я подумал, вечером уже не найду ничего подобного. И так захотелось скорее тебя порадовать, что я вышел и купил несколько штук. Дал лев какому-то парнишке, чтобы доставил тебе цветы. А этот хулиган взял да и…

— Жаль! — сказала Лили. — Ну ничего, в следующий раз купишь… Но только сам приноси, сам!..

— Теперь уж не оплошаю. Ну и парень — надо же, как меня провел!

— А сейчас принеси уголь — у меня кончился. Подсолнечное масло купил? Нет? Так и знала, что забудешь. Ну сколько раз можно напоминать? Почему я одна должна обо всем думать? — сказала Лили и стала готовить ужин.

Прошел месяц. Милойко до сих пор не может забыть мальчишку, который его обманул.

А Лили поет теперь не арии, а романсы, да и то лишь те, старинные, которые навевают тихую сладкую грусть о чем-то неведомом, прекрасном, непережитом.

Перевод Михаила Роя.

Тип этот прекрасно знает, что пол его жалкой мансарды — потолок моей комнаты. Да хоть кол ему на голове теши! Вот опять созвал ораву! Известно зачем. Одни танцульки да флирт на уме. Нет, сегодня их, кажется, только двое. Но ветхий, рассохшийся потолок все равно дрожит, и штукатурка крошкой сыплется прямо на стол. Мало им танцев — еще и поют. То песенки легкомысленные… ну вот вам: «Кто пирог с капустой съел», а то мотивчики оперные слышатся. Женский голос — это еще терпимо, но мужской гундосит ужасно фальшиво. Взял палку, постучал в потолок. Они на миг перестали — фыркнули, верно: «Вот привязался!» — и патефон опять начал заикаться. До чего же заезженная пластинка!

Чуть ли не каждый вечер так… Топают, вопят, беснуются. Знать не хотят, бессовестные, что крадут мой покой, мои мысли, мой труд. А слышать, как там собираются уходить, просто невыносимо. По лестнице скатываются, словно по крутой горной тропе. Смех да шуточки, чепуху всякую несут. Завершая свое шествие по моим нервам, толкутся еще с полчаса на тротуаре, переговариваются с этим, из мансарды, швыряют в него камешками, распевают прощальные шлягеры. А он отвечает, высунув из слухового окошка голову, точно крыса из норы. Наконец тишина. Но продолжать начатую работу уже не могу…

Взялся как-то писать фельетон о студенте. Один из тех уничтожающих фельетонов, которые никогда и никого еще не уничтожили. Самого-то его не пронять, но хоть у других, может, совесть заговорит. Пишу наглеца таким, каким вижу его из своего окна. Тощий, с вытянутым невыразительным лицом, сутулится. Ему это совсем не идет. А он, конечно, думает, что сутулость придает ему вид одухотворенной личности, что она признак элиты. По улице вышагивает вяло, небрежно, да ведь все равно сразу видно, что элита эта питается в столовке. В его взгляде, насколько я уловил, сквозит так называемое тонкое презрение ко всему окружающему. Именно презрение, на которое я могу нарваться, удерживает меня от того, чтобы подняться наверх и врезать ему как следует. Несколько раз бросал ему записки в почтовый ящик — ответить он не соизволил…

Но сегодня вечером терпение мое лопнуло.

Лестница на мансарду заросла грязью: его величество не платят уборщице. Лампочка на площадке не горит. Свет только снизу, с моего этажа. Стены исписаны, изрисованы. Содержание рисунков не слишком целомудренно. И звонка нет, на его месте торчат два конца медной проволочки — ни дать ни взять змеиный язык. Чиркнул спичкой. На двери наклеены, приколоты клочки бумаги: «Верни денежки, не на что пойти в кино. Чоки», «Жди в 6 у моста. М.», «Вечером у стекляшки. Ники», «Пойдешь на Витошу? Уходим рано. Две гитары», «Приду в 7. М.» и т. д. и т. п. Целая коллекция приглашений.