Ивайло Петров - Избранное

Пейзаж я увидел в глубине зала — там, где обычно размещают произведения «малых» жанров. Солнце на холсте клонилось к горизонту. Оно было скрыто за тронутыми отблеском золота облаками, но я ощущал его — громадное, жаркое, будто раскаленные угли сникающего пожарища, дарящее земле свое последнее тепло. Так умирающий старец торжественно и просто благословляет, прощаясь, живых.

Мы с мамой идем белой полевой дорогой, и я ощущаю ступнями бархат пыли. На душе легко, радостно. Я забегаю вперед, подпрыгивая козленком, потом поджидаю маму и, уткнувшись в ее фартук, вбираю в себя густую смесь запахов — молока, трав, кухни и еще чего-то такого, что исходит только от мамы. Перед нами то на трех, то на четырех лапах трусит наша белая собачонка. Она уж свернула к садам, и я ей завидую, потому что она раньше меня вбежит в село и раньше меня увидит дом, двор, кроликов, голубей, ягнят — моих сотоварищей, по которым я целый день скучал в поле.

Чудодействием вдохновения художник возродил во мне ту детскую любовь к бессловесным существам, о которых я неутомимо заботился и которыми были наполнены мои детские сны. Возродил рубиновый отблеск кроличьих глаз в темном ковре люцерны, умиротворяющее гугуканье голубей под стрехой, жалобное блеянье ягнят, когда они с нетерпением целый день просидевших взаперти малышей бросаются к матерям, возвращающимся с пастбища, и ищут ласки. Возродил ощущение вечерних сумерек, наполненных гомоном наших неутомимых игр. Вернул белые осенние ночи, падающие звезды, суеверный страх перед черными глубинами мрака, первый трепет перед загадками мироздания. Вернул маленький, простой, неповторимый, только мой мир, которым никто из всех миллиардов людей на земле не обладает и не может обладать и который называется прекраснейшим словом: любовь.

Захотелось купить свое детство. Оно стоило тысячу левов, а у меня столько не было. Когда же я их собрал и снова пришел в выставочный зал, место, где висел пейзаж, уже опустело. Холст был куплен каким-то знатоком живописи. Долго еще потом чувствовал я себя ограбленным. Но стал утешать себя: мол, кто-то другой нашел, как и я, свое детство. Повесил холст дома — так, чтобы, вернувшись с работы, часами смотреть на него, наслаждаясь безмятежностью счастья, которую человек испытывает лишь раз в жизни.

Минуло время. Как-то зашел я по делу в одно учреждение. От керамических плиток коридора отдавался резкий звук шагов снующих туда-сюда людей. Перед дверью с табличкой «Архив» стояла очередь. Встал и я. И тут мой взгляд упал на картину, висевшую в темном углу коридора. Предчувствуя недоброе, подошел ближе, вгляделся. То было мое детство. Потемневшее, засиженное мухами, одинокое, ненужное тем, кто приходит сюда за бумагами с печатями.

Перевод Людмилы Хитровой.

Тем утром вошли во двор трое. В зеленых ватниках, с топорами. Остановились под старым каштаном, закурили. Я смотрел на них с балкона и думал: что им тут нужно? Один — у него была еще и кирка — отодвинул синюю скамейку и отвалил от комля верхние слои земли. Двое других, поплевав на ладони, начали рубить. Удары топоров эхом отозвались от деревьев соседнего парка. Ветви каштана затрепетали, с них стали срываться табачно-желтые, разлапистые листья.

Рубили старый каштан. Крепкое еще дерево, только чуть усохшее, как всякое старое существо. Некоторые его ветви были воздеты над бульваром, будто черные покалеченные руки. Каштан выпадал из шеренги других деревьев, более молодых и более стройных, чем он. Потому и обрекли его превратиться в пепел или в доски для забора. Умереть.

Из-под топоров летели щепки — живые куски его тела. Жалость стиснула сердце. Сколько раз сидел я на синей скамейке, опершись головой о его могучий ствол, покрытый шоколадного цвета корой! С друзьями, с любимыми девушками, с самыми светлыми своими думами, с печалями.

Каштан всех привечал. Под раскидистой его кроной никому не приходили в голову нечистые помыслы. Здесь никто никого не обманывал. Никто, сидя на синей скамейке, не задумывал совершить измену, гнусную сделку, убить, предать… Старый каштан вслушивался в неторопливые беседы пенсионеров, в чьих сердцах уже угасли страсти, в невинные ссоры детей, в шепот юных влюбленных, которых еще смущают глухие уголки парка.

К порубщикам подошли три старухи с мешками. Принялись подбирать щепу. Два часа торчали во дворе, молча, наперегонки втискивая в мешки осколки дерева. На растопку. Удары топоров отсчитывали последние мгновения жизни каштана. Он клонился все ниже, ниже… и вот рухнул со сдавленным стоном бессловесного существа. Упал, вытянувшись во весь свой рост, в задумчивое осеннее утро. Было в его смерти что-то торжественно-прекрасное и тяжко-безотрадное.