Шанель Клитон - Следующий год в Гаване

От понимания того, что сейчас я стою на том самом месте, где когда-то стояла она, от того, что я могу сесть на ту самую скамью, на которой она когда-то сидела, на моих глазах выступили слезы. Это та часть истории моей семьи, которую я не надеялась вернуть.

Я поняла, что плачу, только тогда, когда Луис молча протянул мне носовой платок цвета слоновой кости. Выражение его лица очень серьезное. Мое дыхание прерывается, и я смотрю вниз на платок, стараясь спрятать глаза от его испытующего взгляда.

На одном из уголков платка вышиты его инициалы. Ткань от времени слегка пожелтела. Я провожу пальцами по буквам, и на моих губах появляется улыбка. Почему-то я так и думала, что историк носит с собой носовой платок. А еще я не сомневаюсь в том, кто именно вышил на уголке его инициалы. Конечно же, бабушка.

— Спасибо, — шепчу я.

В свое время Кастро пытался полностью искоренить религию в стране, и у церкви с режимом сложились очень непростые отношения, однако несмотря на это, я увидела несколько кубинцев, которые сидели на скамьях, склонив головы и держа в руках четки. Вокруг нас толпились туристы, и я среди них узнала двух мужчин, которых уже видела сегодня в отеле «Насьональ». Похоже, это два самых популярных места в Гаване. Я записываю в блокнот несколько фраз о церкви.

Я отворачиваюсь от Луиса и внимательно рассматриваю интерьер. Я пытаюсь впитать каждый миллиметр этого великолепного здания. Никогда не считала себя религиозным человеком, но здесь — от этой красоты и торжественной атмосферы — у меня захватывает дух.

Луис медленно идет за мной на расстоянии нескольких шагов.

Я несколько раз оглядываюсь на него и замечаю, что его взгляд устремлен не на то, что нас окружает, — он не сводит глаз с меня.

— А каково это — быть католиком на Кубе? — шепотом спрашиваю я Луиса, как только он догоняет меня. Я не забыла его предупреждение о том, что должна вести себя очень осторожно.

Его взгляд скользит по церкви, прежде чем он вновь смотрит мне в глаза.

— На Кубе быть католиком почти так же трудно, как и быть кубинцем, — сухо отвечает он.

Мы гуляем еще несколько минут, и я покупаю дополнительные билеты для того, чтобы подняться на колокольню, откуда открывается вид на весь город. Мой взгляд скользит по терракотовым черепичным крышам, которые, кажется, вот-вот снесет сильным порывом ветра.

— Здесь бывают ураганы? — спрашиваю я. Живя в Южной Флориде, я не понаслышке знаю о том, какие беды и разрушения могут они приносить.

— Иногда здесь настоящий ад, — отвечает Луис. — Многие здания находятся в таком плачевном состоянии, что даже относительно мягкая погода может обернуться серьезными проблемами.

Он снова понижает голос и подходит ко мне поближе. Даже здесь, в окружении туристов, он опасается открыто высказывать свое мнение.

По ту сторону канала находится крепость Ла-Кабанья, печально известная тюрьма, в которой Че Гевара обосновался после революции. Когда я ее вижу, у меня по спине пробегает холодок. Я думаю о том, сколько крови было там пролито и сколько людей лишились там жизни. В истории нашей страны есть очень жестокие страницы, которые прячутся за прекрасными пейзажами, обманчивым голубым морем, небом и пальмами, безмятежно колышущимися на ветру. Но если прислушаться, в воздухе до сих пор слышны звуки стрельбы.

— Теперь там построили магазины и рестораны, — бормочет Луис, прячась от туристов и наклонившись так, что его рот почти касается моей шеи. — На том месте, где мы когда-то истекали кровью, можно поглазеть на самую большую в мире сигару.

Луис терпеливо стоит рядом, пока я фотографирую пейзаж. Я не обращаю внимания на других туристов, но он, кажется, развлекается тем, что слушает разговоры людей вокруг нас. Его английский довольно хорош, и он с интересом следит за спором, разгоревшимся среди группы англичан, они никак не могли решить, что будут делать дальше — вернутся ли в отель или продолжат осмотр достопримечательностей.

Когда я заканчиваю фотографировать, мы выходим из церкви и дальше просто бродим по улицам. Мы переходим от одного ориентира к другому. Время от времени я останавливаюсь, чтобы сделать еще несколько снимков и дополнить свои записи новыми наблюдениями. Некоторые журналисты предпочитают пользоваться электроникой, но мне ближе бумага — есть что-то особенное в том, чтобы делать записи от руки. Это усиливает атмосферу того места, в котором я нахожусь, — я представляю себе, как Хемингуэй сидит в кафе под вечерним гаванским солнцем, потягивает мохито и пишет что-то в старых тетрадях пальцами, перепачканными в чернилах.