Никола Скотт: Секрет моей матери

Забыв об уплывающих прочь минутах, я взяла следующий дневник и пролистала его страницы.

Чудесный день в парке. Дж. довольно капризен. Режется очередной зубик?

Ветрянка! Я могла бы и догадаться…

Я уже забыла, как утомительны детские болезни, особенно когда живешь в такой тесноте. И у меня, и у Г. ветрянка, слава богу, уже была.

Снова смотрела дом на Роуз-Хилл-роуд. Он еще прекраснее, чем мне запомнилось. Грэхему он тоже понравился. Теперь, когда у нас есть деньги, полученные в наследство от тети Лавинии, мы, может быть, и наскребем на покупку дома. Хотя я бы предпочла, чтобы тетя Лавиния была жива. Я так по ней скучаю!

Сегодня день рождения мамы, и я повела детей в собор Святого Павла — послушать, как поет хор. На галерею мы не поднимались, хоть А. и умоляла нас об этом. Возможно, она сможет попасть туда, когда отправится на школьную экскурсию, или каким-то иным образом, но я в жизни больше не подойду к этим окнам и не приближусь к этим воспоминаниям. Тем не менее служба была чудесной, и даже Венетия вела себя тихо! «Пребудь со мной» был прекрасен, как всегда, и очень меня утешил. Маме понравилось бы…

Собор Святого Павла… Еще одна маленькая деталь нашла свое место в мозаике. Я взяла в руки следующий дневник, затем еще один. Я листала страницы, но теперь лишь бегло просматривала их, решив позже насладиться очарованием мелких эпизодов из жизни нашей семьи. Каждый дневник таил в себе несколько лет. Более поздние записи были не такими длинными, они представляли собой лишь короткие предложения, написанные мелким почерком, — крохотные капсулы дней и недель. Некоторые записи были настолько лаконичными, что походили на конспект. Время от времени записи шли зигзагами. Родился Джас… Мама окончила университет… Папу повысили в должности… По страницам скользили люди, которых я знала многие годы. Они были похожи на персонажей из книги. Обо мне упоминалось почти на каждой странице. Я нашла записи о том, как первый раз пошла в школу. Вот я впервые каталась на велосипеде, вот мои дни рождения, празднование Рождества. 1975-й, 1980-й, 1985-й, 1990-й, 1995-й. Новый декан… Жена Джаса беременна… Операция на позвоночнике…

А потом, без предупреждения — похороны Джорджа Холлоуэя. Я перестала пролистывать записи и поднесла дневник ближе к глазам.

Звонил юрист. Отец скончался. Похороны на следующей неделе.

Сегодня я была на похоронах отца, сидела в последнем ряду. Я рассказала обо всем Грэхему, и он пошел со мной, мой любимый человек. Людей было немного. Я увидела старого мистера Трогмортона (он еще жив!). Он хотел поговорить об отцовском имуществе.

Сегодня пришлось повидаться с мистером Трогмортоном и обсудить отцовское завещание. Юрист не хочет понять, что меня не интересует, что оставил Джордж Холлоуэй, что я не хочу возвращаться на Баф-роуд. Мистер Трогмортон продолжает настаивать, хотя в целом он — очень добрый человек.

Снова звонил Трог по поводу дома. Просил, чтобы я наконец там побывала. Опять о наследстве… Одно беспокойство от этого Трога.

Побывала в доме на Баф-роуд. Конечно же, там все в порядке, этого и следовало ожидать. Невероятно, но войдя в свою комнату, я обнаружила, что за минувшие годы никто так и не обнаружил ни одного из моих тайников. Маленькие сувениры, которые я спрятала, фотографии и письма, даже старая книга из библиотеки, которую я так и не вернула, — все было на месте. Переступив порог маминой комнаты, я поняла, что он сохранил и ее вещи тоже, даже не избавился от одежды в шкафах, от книг на полках, от безделушек на туалетном столике. Увидев это, я впервые за долгое время расплакалась — мне было слишком грустно на них смотреть. Почему же мне так грустно до сих пор, спустя все эти годы, видеть ее кровать, ее стул у окна, выходящего в сад?

Казалось, в этом доме остановилось время, словно после того, как мы ушли, отец так никогда больше и не входил в мою комнату или в комнату мамы. Он законсервировал ее смерть, как будто она умерла всего год назад… до того, как все пошло не так.

Кое-что я забрала с собой. Немного, всего несколько принадлежавших маме фотографий и книг, письма, которые я ей писала, старые флакончики духов с туалетного столика, ее маленький потрет. Я попробовала поднять старое радио, потому что подумала, что было бы здорово, если бы оно стояло у нас дома, в кухне, но оно приклеилось к столешнице, а деревянный каркас обветшал, поэтому я решила его не трогать. А еще я забрала книгу стихов Кристины Россетти, которая лежала на том же месте, где я ее оставила. Внутри нее хранится роза, и даже через столько лет при виде нее мне на глаза наворачиваются слезы. Может быть, если бы я могла как следует погоревать о маме, чувствуя родственную любовь и поддержку, я бы скорее примирилась с тем фактом, что ее больше нет. Но я до сих пор тоскую по ней, и иногда это невыносимо. Наверное, я буду тосковать всегда.