Адельхайд Дюванель: Под шляпой моей матери

В пространствах, куда мы попадаем, читая Дюванель, мы никогда точно не знаем, пропадают ли эти люди или в итоге обретают самих себя. Опускаются ли они на дно или находят новые, отчаянные возможности выжить? Становится ли мрак светом, когда свет омрачается? Есть признаки и того, и другого.

От случая к случаю кажется по-разному. Важным остается одно: что автор никогда не предает своих персонажей. Даже самых беспомощных, самых одиноких она не лишает достоинства. Они остаются, как говорили в старину, нашими «ближними».

Петер фон Матт

Дюванель отправляется туда, где еще задают вопрос о достоинстве и правде личности и отвечают на него безотносительно социального признания и полномочий распоряжаться другими. Она возвращается туда, где ребенка впервые объявили существом с собственной, полноценной натурой, не недоделанным взрослым, а существом, противоположным взрослому и столь во многом его превосходящим…

С бешеной самоотдачей она вытаскивает на свет одну фигуру за другой и дает ей имя, лицо, судьбу.

Петер фон Матт

Каспар не любил, когда туман скрывал кроны деревьев, а ветер зажимал рот цветам и они лежали на земле, словно мертвые птицы, но он любил кувыркающийся свет над колокольней, танцующие волны реки, обнимавшие животы кораблей, пронзительное пение птиц. Ребенком, по крайней мере, так ему помнилось, он сидел в комнате и ел, а мать, голову которой венчала большая шляпа, каждую минуту подходила и спрашивала, вкусно ли. Иногда, когда темнело, а часы больше не тикали и небо грозило упасть в окно, мимо пролетали белые цветы.

Однажды, когда Каспар уже перестал быть ребенком, в окно впорхнула летучая мышь. Ее глаза были нежными и мерцающими, ее голос был подобен органу сатаны, у нее были желтые зубы, ее движения были странными, словно танец, а улыбка чиста, словно утреннее небо. Она сказала: «Добрый вечер» и спросила, можно ли ей присесть. Она поела белого хлеба, попила молока и посмотрела в окно, где вокруг большеглазой ночи вращались снежинки, а деревья торчали из земли, словно руки погребенных. Окно было открыто, потому что Каспар все время боялся задохнуться. Теперь он озадаченно смотрел на гостью, ведь его еще никогда не посещал кто-то подобный. (Случайные визиты сборщиков налогов он всерьез не воспринимал). Он спросил: «Кто ты?» — и это доказывает, что он попытался подавить свою врожденную тягу к излишней вежливости, которая обязывала его обратиться к летучей мыши на «Вы». Возможно, тем самым он хотел разрушить чары отчуждения, магию невероятного, возможно также, что именно поэтому он не прекратил свою работу, а наоборот, продолжал лепить из глины женские фигурки, которыми торговал. Мать сидела у печи и читала газету. Ее шляпа была ярко-красного цвета, и она выглядывала из-под нее очень самоуверенно, возможно, она любила воображать себя и сына под защитой шляпы. Летучая мышь откашлялась, склонилась над столом и произнесла несколько крылатых выражений, после чего фигурка, которую Каспар только что умело и с любовью слепил, начала расти, обрела ржаво-каштановые волосы и голубые глаза, улыбающийся рот, изящные ручки и ножки, которыми тут же принялась шевелить. Поскольку она, возможно, была застенчива, фигурка укуталась в белое кружевное платье, которое, словно снежинка, влетело в окно. Каспар, сам не знавший, что на него нашло, пробормотал: «Как ты прекрасна» и со всех сторон рассмотрел чудо, как будто сомневался в его совершенстве. И пока он еще переминался с ноги на ногу, мать, не замечая этой детской привычки, поднялась из угла, в котором сидела, как гриб в лесной чаще, открыла рот, покрытый пылью, и заявила, что эта фигурка ему особенно удалась и, скорее всего, он сможет продать ее подороже. Когда Каспар ответил: «Да, мама», прекрасная девушка улыбнулась, потому что казалось, будто не он говорит эти слова, поскольку язык его не слушался, а прилип к губам. Он вспомнил, что до этого целовал женщин, как гладят диковинных зверей, чтобы успокоить их, а скорее — самого себя. Пока в его голове проносились разные, не лишенные приятности мысли, шляпа матери начала подрагивать, накренилась, как снеговик, которого ласкает солнце, размякла, собрались капли, упавшие на пол, но она не растаяла, как ожидал Каспар, а взлетела, величаво выпорхнула в окно, поднималась все выше и выше, прямо в белое, вращающееся небо, где на мгновение замерла, притворившись кроваво-красной луной, а потом потухла.