Никола Скотт - Секрет моей матери

Хорошо выходить замуж, когда тебе восемнадцать лет, а мрачные, страшные события остались в прошлом, ведь это означает, что жизнь продолжается.

Сегодня Грэхем позволил мне побыть одной бóльшую часть дня, и я думала о маме. Жаль, что ее здесь нет, ведь она, как и любая мать, хотела бы подготовить свою дочь к свадьбе. Мы бы как обычно смеялись над моими непослушными волосами, мама колдовала бы над моим платьем, извлекла бы откуда-то жемчужные серьги и ожерелье, чтобы я выглядела достойно, приготовила бы мне чашку горячего молока и сидела бы, болтая со мной, когда я начинала нервничать.

Со мной не произошло бы ничего плохого, если бы рядом была мама, но я перестала злиться на судьбу, отнявшую ее у меня, потому что слишком устала сердиться на этот мир. Грэхем, безусловно, понравился бы моей маме, однако мне интересно, что бы она сказала, если бы увидела, какой я стала — более жесткой и молчаливой. Глядя на малышку Адель, я иногда вижу в ней отблеск чего-то такого, что напоминает мне о годах, проведенных с мамой, о тепле и любви, безусловной и простой, о радости отдавать и ничего не требовать взамен. Но мне тяжело впустить это в свою душу.

Раз уж я оставила Лимпсфилд и отца, Джона и Хартленд, и глупую, впечатлительную, восторженную себя в прошлом, я обязана закрыть дверь за мамой и своими воспоминаниями о ней. В ближайшее время я не буду ходить на ее могилу и никогда не вернусь на Баф-роуд, где все дышит воспоминаниями. Теперь я взрослая и очень далека от всего этого. И ради мамы я обязана идти вперед, в эту новую жизнь, найти способ двигаться дальше, хоть ради этого мне и придется отдалиться от воспоминаний о ней.

Мне хочется двигаться дальше. Я больше не желаю думать о мертвом ребенке, о своих ошибках. Я больше не желаю видеть своего отца, вспоминать о Джоне и триста двадцати пяти шагах через площадь. Я не желаю наполнять свою жизнь стихами о любви, смерти и грехе. Я хочу жить.

Едва отец оставил меня одну, как я опустилась на колени перед нижней полкой, пытаясь достать маленькую темно-серую книжицу, и наконец мне это удалось. Лишившись поддержки, «Дочь Фаро» наклонилась вправо, за ней последовали остальные книги. Я нахмурилась, проводя пальцами по названиям на корешках. «Вдова поневоле». «За порогом мечты». «Котильон. Брак по расчету». «Цена наследства». «Арабелла». Затем — переплет без надписи. И еще один. Еще пять дневников, выгоревших на солнце до однообразного желтовато-серого цвета. Они выглядели почти так же, как и книги Джоджетт Хейер, стоявшие рядом, за исключением позолоченных букв заголовков. Я окинула взглядом остальные полки, просто чтобы убедиться, что других дневников нет, а затем, не смея вдохнуть, открыла тот, который нашла, и начала читать с первой страницы.

Сегодня я купила новый дневник — у мистера Кларка на главной улице. В продаже появились новые тетради, нежно-розовые, и он показал мне маленькую застежку и цветочки, украшавшие страницы. «Идеально для такой девушки, как вы», — подмигнув, сказал мистер Кларк. Уверена, он хотел как лучше, однако меня его предложение не заинтересовало. Вместо розовой тетради я купила темно-серую, почти черную, поскольку знала: следующие несколько месяцев вовсе не будут нежно-розовыми. Кроме того, я выбрала дневник с более плотной бумагой, потому что чувствую: мне понадобится бумага, изнывающая от жажды, способная впитать мои мысли, слезы и все те ужасы, которые происходят в моем доме.

Я посмотрела на дату и медленно, протяжно выдохнула, чувствуя, как опускаются плечи и исчезает комок в горле. 1958 год. Вот она, та самая юная девушка, о которой рассказывала Гарриет, грустная и уже испытавшая потрясение, — даже в этих нескольких строках я чувствовала, что ее судьба будет трагической, предвидела крушение и тут же всем сердцем ее полюбила.

Я знала, что внизу меня ждут, но не могла устоять перед искушением медленно перелистывать страницы, узнавая историю своей матери. О том, как Элизабет, встревоженная и грустная, приехала в Хартленд, затем — потрясающий пикник на морском берегу, смерть Констанс и Джон, ожидавший ее на автобусной остановке. Мимо пролетали обрывки… Вот моя мать прячется в розарии, потому что все настаивают, чтобы она была на виду; вот едет в машине с открытым верхом, в новом шарфе, пьет первый в жизни бокал шампанского… Я улыбалась и плакала одновременно, потому что наконец-то, словно неожиданный подарок, обнаружились воспоминания о минувших десятилетиях, которые мы могли хранить, собранные и нанизанные, подобно блестящим жемчужинам. Я коснулась глаз, но они были сухими, а затем почувствовала, как замерло сердце; мне показалось, что оно вот-вот взорвется.