Никола Скотт - Секрет моей матери

Когда тетя вернулась домой, мы стали думать о том, что нам делать. Моя тетя — ты ее не помнишь, но она была похожа на бабушку, очень практичный и, что тут скажешь, добрый человек — постелила постель, помогла твоей маме раздеться и покормить ребенка, затем сложила в коробку простыни, сделав для тебя кроватку, и сказала, что обо всем поговорим утром.

На следующее утро тете не хватило духу отпустить Лиззи, поэтому она разрешила ей остаться еще на одну ночь, помогала ухаживать малышкой, и постепенно, по кусочкам, мы выудили из нее историю о мертвом малыше и о том, которого она смогла спасти от «Милосердных сестер» и усыновления, а когда попытались выяснить, где ее семья и не ищут ли они ее, она замолчала. Лиззи пережила серьезную травму, испытала потрясение и была сильно напугана, и мы не смогли выставить ее на улицу. Она была больна, физически, но в первую очередь душевно. Сейчас у нас есть психологические консультации для людей, потерявших близких, но тогда ничего этого еще не было. Моя тетя Лавиния взяла Лиззи под свое крыло, кормила ее, ворковала над ней, качала на руках тебя, а когда Лиззи стало лучше, она начала работать по дому и ходила за моей тетей, словно тень. Мы придумали целую историю, будто она — наша дальняя родственница, приехавшая погостить к нам с малышом. Благодаря этому Лиззи могла бы выходить на улицу, не смущаясь перед соседями, но она никого не хотела видеть, не хотела даже выходить из дому. Она панически боялась, что однажды явится отец и заберет ее. Я подолгу сидел рядом с Лиззи, разговаривал с ней, когда она была не против, играл с тобой; посадив тебя в коляску, гулял в небольшом парке по соседству: тетя Лавиния была уверена, что тебе необходим свежий воздух.

Лицо отца погрустнело.

— Лиззи понадобилось много времени на то, чтобы поправиться. Это было непросто, ведь ее сильно ранили, она была еще очень молода, когда потеряла мать и ребенка, но я видел, что она хочет поправиться. Мы вчетвером стали одной семьей. Ты была потрясающим ребенком — очень спокойным, тихим, как будто боялась доставить матери неудобства. С удовольствием сосала бутылочку и засыпала, а в остальное время ворковала в постельке. А еще ты была очень светлой. Знаешь, ты начала переворачиваться на животик раньше положенного срока. Ты очень любила, когда тебе читали, когда с тобой играли. Я никогда не забуду те дни. Я с первых дней полюбил Лиззи, и даже если она не любила меня так же сильно, она очень старалась снова стать частью этого мира, где любовь была возможна, и этого было для меня достаточно. Тебя я тоже полюбил… — До этого отец говорил спокойно, но тут вдруг заморгал, — и думаю, она была благодарна мне за это.

Я сглотнула.

— Похоже, вам было очень сложно.

Отец вздохнул.

— Нам было непросто. Но зато наши отношения были особенными.

— А… тебя не смущало то, что я… что я была чужим ребенком?

Долгое время отец молчал, и я уже начала беспокоиться и в то же время надеться, что девять с половиной месяцев беременности помешают Венетии подняться по ступенькам. К счастью, судя по гулу голосов и смеху, доносившимся снизу, по нас никто особо не скучал.

— Нет, потому что ты никогда ему не принадлежала. Я настоял на том, чтобы в твоем свидетельстве о рождении стояла моя фамилия. Мне не хотелось, чтобы, когда мы с Лиз поженимся, возникли какие-то домыслы, какие-то сложности. — Голос отца стал тверже. — Он был женат, да и не был надежным человеком, раз соблазнил семнадцатилетнюю девушку, в то время как дома его ждала жена. Бедная Лиззи изо всех сил старалась не сойти с ума. Ей очень хотелось поправиться. Он уже не имел для нее значения, и я считал, что так и должно быть. — Лицо отца застыло. — Делая Лиззи предложение, я понимал, что, возможно, она к этому еще не готова. Но она хотела, очень хотела стать моей женой. Думаю, ей нужно было пристанище, нужен был дом. Видишь ли, она все еще была очень юной, ей было восемнадцать лет. Поэтому мы заключили сделку: она забудет о прошлом и посвятит себя нашей совместной жизни. Полностью. Не оглядываясь назад. Я же приму тебя как дочь, и мы станем семьей. Мы никогда больше не говорили о прошлом и растили тебя так, как если бы ты была моей родной дочерью.

Я смотрела в коридор, вспоминая несколько личных вещей, которые мама бережно хранила, ее аккуратность, отсутствие сентиментальных сувениров, эмоционального беспорядка. Конечно, она сполна выполнила свои обещания. Хотелось ли ей сохранить больше старых писем, фотографий и сувениров? Или ей было слишком грустно, тяжело вспоминать о прошлом, поэтому она с легкостью согласилась на поставленное мужем условие, возможно, даже с некоторой долей облегчения, и постепенно это стало частью ее личности?