Алексей Притуляк - Санаторий

– Нет, ну как же… – попытался улыбнуться Иона. – Вы же мне целую лекцию прочитали про… про это…

– Про это ? Я про это не так много знаю, Иона, – улыбнулась роза.

– Ну-у… про то, как незаметно для самого себя сходишь с ума.

– С ума сходишь всегда незаметно для себя. Обычно сумасшедший самым последним узнаёт, что он сумасшедший.

«Значит, она хочет сказать, что я сам с собой разговаривал, что у меня крыша едет. Ну-ну…»

– А сейчас мы с вами действительно разговариваем? – улыбнулся он. – Или я продолжаю сходить с ума?

– А вам самому как видится?

Ни одного прямого ответа на поставленный вопрос, – с ниоткуда взявшейся тоской думал Иона. – Одни лишь дутые сентенции, изрекаемые с глубокомысленным видом, уклонизмы и встречные вопросы… Да, похоже, я и вправду продолжаю разговор с самим собой, ведь уклонизмы и сентенции – это мой стиль.

А чего ты удивляешься? – обратился он к себе в следующий момент. Ведь это твоя всегдашняя манера. Ты ведь чокнутый, Иона, чокнутый. Тебе и Сам то же говорил. А потом его не было. Сначала он тебе говорил, а потом его не было. Или… или сначала его не было, а потом он тебе говорил?

А ведь точно! – подумал он. Ведь правда. Не происходило у нас с нею никакого разговора. С чего бы ей разыгрывать подобный нелепый спектакль?

А Анечку я любил, ещё как любил – первой любовью, невинной, нетронутой, нецелованной, свежей и сочной, как земляника на прогретом солнцем холме. Я и сейчас её люблю, девочку Анечку из девятого «гэ». И неважно, что выросла она в… А в кого она выросла? В Кундри, надо полагать. В Кассиопею. Но это не важно ни разу, потому что в моей памяти – которая спит со всеми подряд, шлюха, да что там, её вообще не существует, потому что это не моя память а – Самого или кого там ещё – в моей памяти Анечка навсегда останется той девочкой, самой первой, самой главной, самой притягательной и несбыточной, как мечта человека, лежащего при смерти. Вот так-то, Сам. И не тебе решать.

Идущие впереди остановились. Придя в себя, Иона увидел, что Кундри и Ездра застыли возле какого-то перекошенного указателя, вкопанного в землю.

– Что там? – встревожилась психолог.

– Сейчас узнаем, – буркнул Иона.

– Вот такие, значит, дела, – сказал Ездра, когда Чиполлино и Иона с психологиней подошли и встали рядом, уставясь на ржавый лист жести, лет полсотни тому назад приколоченный к покосившейся жердине. Зелёной выцветшей краской, разнокалиберными буквами на нём было намалёвано:

ACHTUNG!

Zutrit ins Promzoneteritorium

nur mit Spezpropusk

ВНИМАНЬЕ!

вход на територию пром. зоны

только по спецпропускам

– Ну что, – усмехнулся Ездра, – пропуска, это, у всех при себе?

– Мой – здесь, – отозвалась Кундри, качнув снайперкой.

Они прошли ещё не меньше двух километров по не тающей хрусткой снежной крупе, покрывавшей землю, прежде чем увидели перед собой заводские корпуса в полный рост. То, что они были мертвы, замечалось сразу, как и то, что жизнь не покинула их. Это была другая жизнь в старой реальности, или это была новая реальность в старой жизни, но то как застыли эти мутные зрачки-стёкла в глазницах окон и безжизненные взгляды их не отражали ничего, кроме сумрачной вечности, то как дышали рты распахнутых настежь дверей, как настороженно молчали облезлые стены и как гудели готовностью натянутые нервы проводов – всё говорило о том, что это громадное животное ещё живо, оно затаилось, прикинулось мёртвым, и ждёт. Ветер, весь день кравшийся следом, теперь вырвался вперёд, засвистел и загудел тоскливо в битых окнах и дверных проёмах, белыми змеями заскользила между цехами позёмка. Иона зябко поёжился, потянул носом холодный воздух, провонявший железом, гарью и небытием.

– Ну, вот, значит, – произнёс Ездра, безнадёжно пытаясь получше завернуться в куцую брезентовую куртёшку. – Она самая и есть, промзона. Последняя, это, препона на пути к новой жизни.

«Со старой бы разобраться», – подумал Иона.

Где-то далеко-далеко – или послышалось? – хрипло взвизгнул паровозный гудок. Плеснула с какой-то из крыш серыми брызгами голубиная стая, прошуршала низко над самыми головами людей, обдав, как показалось Ионе, вонью то ли разложившейся плоти, то ли мокрой ржавчины. Один из голубей на всём лету врезался в трубу, что росла над ближайшим цехом, и шлёпнулся на землю трепыхающимся куском мяса, и медленно осыпались следом белые и сизые перья, потерянные при ударе.

Там слепы мысли, и птицы слепы, и крылья ржавы, и ржавы скрепы… – думал Иона. О каких скрепах речь? О скрепах мира, конечно. Проржавели они давно, и уже не держат мир, и вся эта неловкая конструкция расползается на глазах, как во сне, и рушатся все устои, законы и правила… Если они вообще были… Да-да, отсюда и ощущение нереальности, сна.