Алексей Притуляк - День сурка И.А.

На крыше было жарко, несмотря на ветерок, который веял здесь ощутимей, нежели внизу. Нагретый солнцем шифер дышал сухо и горячо, как человек, который вот — вот рухнет от солнечного удара. Иван Афанасьевич осторожно сделал несколько шагов вниз по скату, придерживаясь за высокую вентиляционную трубу.

Вот ведь странность человеческой натуры! Казалось бы, если ты забрался на крышу со вполне определенными намерениями и через минуту тебе все равно быть там, внизу, то зачем ты ищешь опору? Ну и иди вниз так, свободно, ни за что не держась; оскользнись на шифере, повались и катись кубарем вниз, к краю, туда, где идет вдоль крыши жестяной уголок карниза; перевались за него и, раскинув руки — крылья, лети… Так нет же, рука сама, непроизвольно, с такой силой вцепилась в грязную, давно не беленную трубу, что пальцы стали белее той известки — будто был Иван Афанасьевич не самоубийцей, а — альпинистом, судорожно схватившимся за единственный небольшой выступ в скале — его последнюю надежду.

Он еще раз пожалел о том, что забрался не на девятиэтажку, где ему была бы предоставлена хорошая удобная и ровная площадка. В маленьком городке, в котором Иван Афанасьевич имел несчастье проживать, девятиэтажек почти не было. Малое их количество выстроилось безобразными косыми рядами в новом районе, но туда ехать ему не хотелось — он всей душой не любил новостройки. В конце концов, можно смириться с маленьким неудобством, которое хоть и омрачит собой последние минуты, однако зато еще более укрепит его во мнении о безнадежности сего бренного мира, где даже крыши не приспособлены для удобства людей, о собственной ненужности, никчемности и неугодности для этого света.

Кое — как спустившись к краю и наклонившись вперед, Иван Афанасьевич обратил внимание на еще одно неудобство: асфальт не примыкал непосредственно к дому с этой — восточной — стороны. А значит, ему следовало либо отказаться от падения в сторону восхода — символа нарождения новой, вечной и, говорят, лучшей, жизни — и переместиться на западную, дворовую сторону, где нет восхода, зато есть асфальт, либо рисковать здоровьем: ведь при падении на мягкую землю он запросто мог что — нибудь себе сломать. С минуту поколебавшись, он решил следовать ранее намеченному плану. В конце концов, если нырнуть вниз головой, то земля окажется совсем не таким уж мягким препятствием в достижении нужного результата.

Выпрямившись на краю и не без труда сохраняя равновесие, Иван Афанасьевич задумался о том, что он должен чувствовать и переживать в последние минуты и попытался вспомнить, что говорят об этом классики литературы. Но голова была мучительно пуста, звонка и бесчувственна после полу — бессонной ночи, и, хотя в свои сорок с небольшим, Иван Афанасьевич был очень хорошо знаком с классикой, он не мог вспомнить сейчас ни одной мысли, не мог привести ни одной подходящей цитаты. Голова его, повторю, была звонка и бесчувственна, одурманена безнадежностью и бессонницей.

Сделав несколько бесплодных попыток подумать хоть что — нибудь стоящее, он, наконец, бессильно пожал плечами и, даже не попрощавшись с этим бессмысленным миром, сделал шаг вперед…

Уже пролетая окно пятого этажа, Иван Афанасьевич вспомнил, что должен был упасть головой вниз, чтобы нивелировать смягчающее действие земли и испытал напоследок некоторое разочарование в себе от такой несобранности.

В окне третьего этажа мелькнуло перед его широко распахнутыми глазами чье — то лицо — женское, принявшее напоследок удивленно — растерянное и даже где — то восторженное выражение.

Иван Афанасьевич едва — едва успел подумать о том, что последние секунды жизни проходят как — то неправильно, не так — блекло и бестолково: без мыслей о прошлом, без самых ярких событий жизненного пути, промелькнувших в последний момент перед глазами, без патетики и спокойной простой красоты (но с п о тетикой тревожного волнения под мышками). Он еще успел представить, как, должно быть, нелепо выглядит его летящее вниз тело с растопыренными руками, с галстуком, некрасиво выбившемся из — под костюма, с дурацки согнутыми ногами.

В следующий миг он скорее почувствовал, чем услышал глухой звук удара и острую боль в плече. В голове его бухнул колокол, — который всегда по ком — нибудь звонит, но только не по тому, по кому следовало бы, — а потом наступила гулкая тьма.

Придя в себя, Иван Афанасьевич ощутил ноющую боль в предплечье и, пощупав руку, понял, что она сломана. И это, не считая сотрясения мозга и кратковременной потери сознания, было, кажется, единственным серьезным последствием его самоубийства.