Алексей Притуляк - День сурка И.А.

Те только пожали плечами: сам виноват.

— А — а–а! — донесся из «таблетки» громкий стон санитара. — Есть! Пошл о !

— Кончил, — прокомментировал мальчик под сиренью.

— Ага, в рот компот! — одобрительно произнес Геннадий, прислушиваясь к стонам медработника.

Музыканты, заметив начало полета, ударили слюнявое «Прощание славянки». Митинг зааплодировал.

Иван Афанасьевич, пролетая второй этаж, отметил для себя, что идет в землю точно головой вниз, как и должно было быть с самого начала — спасатель на крыше, перед тем, как отпустить, недаром попридержал немного его ноги, позволив свеситься вниз головой строго по вертикали.

«Ну вот… — подумал Иван Афанасьевич. — Вот и все… Зачем? Зачем все было?».

Вдруг, незадолго до встречи с землей, его тело резко и как — то незаметно для него перевернулось.

Хотя — нет. Это не тело. Это небо и земля поменялись местами, потому что Иван Афанасьевич явственно ощутил, что продолжает лететь вниз головой. Только падал он теперь не на землю, а — в небо.

За мгновение до удара он поджался, скрипнул кишками, ожидая новой боли и немедленной страшной и жестокой смерти, но голова его на удивление легко пробила невесть откуда взявшуюся небесную твердь и окунулась в ослепительную синеву. Это было странно, тем более потому, что еще секунду назад над землей нависало совершенно хмурое унылое небо, а теперь оно было ярко — синее, с легкими облачками, лениво плывущими на юг, словно стайка птиц, заблудившихся с прошлогодней осени.

Марш «Прощание славянки» доносился откуда — то снизу, едва слышно. И только голос Петра Алексеевича, вырвавшего у командира омона мегафон, донесся до Ивана Афанасевича полногласно и металлически:

— Эй, товарищ! Куда, ёж твою медь?! Верни гвоздику и ленточку! И значок!

— Хорошо пошел, десантура! — оценил Геннадий полет недавнего самоубийцы.

— Помирать полетел, — цинично изрек мальчик под сиренью.

Другой мальчик, еще совсем маленький, цепляющийся за ногу митингующего отца, указывал на Ивана Афанасьевича пальчиком, плакал и причитал:

— Япатка, моя япатка! Он унес мою япатку!

Медсестра, использовавшая детскую лопатку в качестве одной из деталей шины, наложенной Ивану Афанасьевичу на ногу, быстро и смущенно — испуганно спряталась за суровыми спинами митингующих, чтобы ее не заподозрили в соучастии.

Командир омона передавал по рации ориентировку о намечающихся массовых беспорядках. Участковый Лиходеенко достал было пистолет и прицелился в Ивана Афанасьевича, но в последний момент передумал и стрелять не стал.

— Отмучился, — единогласно порадовались супруги Киреевы вслед Ивану Афанасьевичу.

А Иван Афанасьевич улетал все выше и выше (падал все ниже и ниже).

На одном особенно пушистом облачке он увидел странного пожилого человека, скорее дедушку — седого, с бородкой и во всем белом, даже тапочки на ногах у него были белые. Человек этот сидел на облаке, как на перине, болтал ногами и с интересом поглядывал вниз, на митинг, потягивая из бутылочки ароматную жидкость, запах которой напомнил Ивану Афанасьевичу о церкви и о том, что он даже не причастился в последний раз перед смертью.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он с человеком.

— Здоров, — махнул ему человек, улыбаясь. — Летишь?

— Падаю, — уточнил Иван Афанасьевич. — А вы, наверное, Господь Бог?

— Бога нет, — бодро ответил старичок.

— Как же это? — удивился Иван Афанасьевич. — А как же «Ангелом Своим заповесть о тебе» и все такое?

— Не сейчас, — покачал головой дедушка. — Он сейчас там, — и кивнул вниз, на митинг. — Нагорную проповедь произносит.

— А вы кто же? — вопросил Иван Афанасьевич.

— Две трети, — коротко ответил дедушка и погладил бородку.

— А? — не понял Иван Афанасьевич.

— Бэ! Я — отец и святой двух.

— Мне послышалось, вы сказали «двух»?

Дедушка ничего не ответил. Он в это время прислушался к тому, что происходило на митинге и, улыбаясь, качал головой в такт словам своего сына.

Иван Афанасьевич возрадовался на минуту второму пришествию. Потом спросил порывисто, встревоженный и грустный от явившегося в голове страха:

— Его опять распнут?

— Конечно, — умиротворенно кивнул две трети.

— И ничего нельзя сделать? — горестно воскликнул Иван Афанасьевич.

— Нельзя! — отрезал дедушка неожиданно твердо и даже сурово, с какой — то нескладной ревностью.

Иван Афанасьевич, который во все время беседы болтался в воздухе, цепляясь за край облака замерзшими и побелевшими от усилий пальцами, почувствовал, что ему все трудней и трудней удерживаться. Какая — то неведомая и сильная сила тянула его вверх, как вкачанный гелий тянет ввысь, навстречу смерти, воздушный шарик, не спрашивая его мнения на сей счет. Ноги Ивана Афанасьевича уже поднялись выше головы и теперь он висел в воздухе почти вертикально, почти как там, на крыше, перед последним падением. Кровь неприятно прилила к лицу. Облако под пальцами трещало и вот — вот готово было порваться.