Алексей Притуляк: В двух шагах от солнца [Сборник]

На берегу маленькой и шустрой речушки Гривки, что в нашей губернии протекает, живёт с некоторых пор старенький астматичный мужичонко, на пенсию, по фамилии Цуг. Ранними утрами удит он рыбу, коей в Гривке ещё с советских времен осталось не выловлено — по недосмотру местной рыбоохраны — вот столько и ещё баржа. Если с утра пораньше вы отправитесь босиком по траве в сторону выселок, то непременно увидите соломенную шляпу от неблагоприятных метеоусловий и комаров — это и есть пенсионер Цуг Илья Климович в своей соломенной шляпе. Но только не пытайтесь с ним разговаривать в этот час, потому что он может и обматерить — не со зла, правда, а чтобы рыба шла. Но ведь всё равно неприятно.

В остальное время суток пенсионер Цуг занимается литературным творчеством, потому что чем ещё пенсионеру на пенсии заняться, сами посудите. Пишет Илья Климович очень складно и крайне жалостливо. Делает он это не по велению души, а с личным умыслом. Написав новую небылицу, торопится он из дома в дом, со двора на двор, со старым бухгалтерским п о ртфелем доперестроечного образца в одной руке и с литровой банкой — в другой.

Зайдя в хату, Климыч собирает всё её население в круг, вручает самой главной бабе принесённую тару и усаживается поблиз. Далее он достаёт из п о ртфеля свежую рукопись и начинает чтение душещипательного рассказа о тяжелой женской доле и несчастной любви. Не проходит обычно и четверти часа, как в банку падает первая мутноватая и жалостливая бабья слеза.

Илья Климович пристально следит за тем, чтобы ни одна капля не упала мимо банки, не была бы размазана по щеке или смешана с некстати набежавшей скорбной соплёй. И что вы думаете, к веч е ре таки набирается если не полная банка жалости, так уж грамм на девятьсот — это как пить. Где, бывает, и мужики смахнут мокреть с седого прокуренного уса, а уж молодые девки ревут так, что на церкви колокола гудят. Вот.

Аккуратно приладив к таре крышку, Климыч возвращается к себе. Там он, приняв во здравие своё четверть самогона, выгнанного бабкой Митричной, что с выселок, принимается за наловленную с утра рыбу. Да, таки натурально засаливает её в горючей бабьей слезе да ему одному ведомых специях.

На следующий день рыбка уже вывешена у него на дворе, на щедром летнем солнце — вялится. А как вызреют речки Гривки дары, так собирается Илья Климович в город, на рынок, коммерсант хренов.

И что я вам скажу. Мужики — пиволюбы за Цуговой рыбкой в очередь толпятся и чуть морды друг другу не квасят! Это я сам лично видел. По ста рубликов за рыбёшку имеет на бабьей жалости капиталист! Лучше Цуговой, говорят, рыбки к пиву ну ничего нет. Как, вроде, в господней моче рыбёха вымочена — такая у неё вкусность, такое благообразие после неё наступает и осветление души. Единственный, говорят, побочный эффект отмечается — жалостливость ко всей бабьей нации такая просыпается, что жить порой не хочется. Придёшь, мол, домой, уткнёшься в подол жене и ну реветь, чисто теля. Жалеешь её, чуть пятки не целуешь. А бабе чего ещё надо для её недолгого бабьего счастья… Она тебе и пиво простит и ублажит телесно — в смысле и борща и чего посолоней.

Уже и заграница Цуговой рыбкой заинтересовалась. Переговоры ведут о покупке лицензии.

Да только Климыч — ни в какую. Я, говорит, соль души русской, бабьей, никогда проклятой Антанте не продам. Я, говорит, и Родину‑то в своё время не продал, хотя допуск имел. И на том, говорит, — баста.

Вот такая история. Не вру ни разу.

Чёрная морда мощного "Ленд Крузера" оскалилась навстречу, грозно рыча, возвышаясь над жалкой синей "десяткой", в которой стремительно искажался и серел лицом Иван Фёдорович, очень быстро и отчётливо превращаясь в чёрно — белую траурную фотографию самого себя.

Всё случилось во вторник и так неожиданно! "Крузер" выскочил на жёлтый, как и "десятка" Ивана Фёдоровича, — только с другой стороны перекрёстка, навстречу. Оба спешили. Мне не ведомо, куда поспешал водитель "тойоты", а Иван Фёдорович торопился к жене, в больницу. На заднем сиденье лежал пакет с тройкой апельсинов, парой яблок, коробкой сока и бутылочкой "Дымовской". Нет — нет, водка предназначалась не жене — её Иван Фёдорович взял для себя, чтобы хоть как‑то скрасить вечернее одиночество.

Когда "крузер", бессмысленно взвизгнув тормозами на мокром асфальте, присосался к десятке поцелуем (впрочем, не без отвращения, надо сказать), Иван Фёдорович стукнулся лбом о лобовое же стекло. Удар был не очень сильным, но бедняга тем не менее потерял сознание.