Е. Бирман - Рассказы

С первого дня их знакомства Мафусаил стал перебирать и чинить рыболовные снасти для ловли яблочного цвета русалок. «О! Он делает это просто по привычке, — убеждал он себя, — из простой потребности в поддержании жизненного тонуса». Все же дополнительные соображения практического толка порой посещали его: как минимум половина женщин, перебирал и анализировал Мафусаил свой жизненный опыт, чувствительна к проявлениям интеллектуальной мужской изобретательности. Еще половина из этой половины не слишком требовательна к физическим проявлениям мужественности (далеко не всегда ему удавалось преодолеть лень, и содержимое спортивной сумки, где всегда находились очки для плавания и наушники, подключаемые к аудио-сети на панели беговой дорожки, дополнить свежим полотенцем, переменой одежды и миновать в спортивной обуви, шортах и футболке турникет местной «качалки»). Итого: половина, а из половины — четверть. Не так уж мало!

На одном из занятий (не первом) Шарлотта зевнула, глядя в компьютер («Нет-нет, мне интересно, я просто ужасно плохо сегодня выспалась, проворочалась полночи!»), и, откинувшись в кресле, прикрыла глаза, — это показалось Мафусаилу столь явным актом доверия и близости, что он мысленно взмолился, пытаясь отвести взгляд от ее лица, но Шарлотта была безжалостна, она длила паузу, а Мафусаил все смотрел и смотрел на нее. Упреки совести («Господи! Ей всего — тридцать семь!») столкнулись с якобы услышанным им ее шепотом: «У меня все равно никого нет, ты не занимаешь ничьего места». Этот шепот, так казалось Мафусаилу, он переводил на язык мужского соблазна с языка ее чуть подрагивающих закрытых век. Он беззаконно впитывал весь рисунок и отдельные линии ее чудесного лица, словно собирал в маленькую рюмочку с рисунком карточных мастей темные восхитительные озерца теней под ее ресницами. Собрав четверть рюмочки, — пригубливал и медленно тянул, наслаждаясь.

У этой кражи был острый и пряный вкус мимолетности. Он вспомнил как двести лет назад на автомобильном шоссе, ведущем в Тель-Авив, он спас нежно-желтую медузу полиэтиленового пакета, которую кружил ветер, грозивший загнать ее под днище и приклеить к горячей выхлопной трубе на самом ее выходе из мотора, где эфемерное существо растает, надувая плотные, мелкие грязно-желтые пузыри. Тогда, воспользовавшись возникшей на дороге пробкой, он вышел из автомобиля и закрепил пакет в щели между двумя бетонными блоками, из которых было составлено массивное ограждение, разделяющее встречные автомобильные потоки.

Мафусаил все смотрел и уже убеждал себя, что в шепоте век Шарлотты он уловил суть казавшейся ему знакомой женской философии, говорящей, что в хрупкости возможного ее объединения с ним, могущего оборваться в любой момент из-за его преклонного возраста, есть некое родство с мимолетностью и скоротечностью женской молодости и красоты. Эта мнимая, придуманная Мафусаилом симметрия ему же казалась отговоркой висельника, оправдывающего нападение на богатых путешественников в лесу соображениями высшей справедливости. Только он, знал о себе Мафусаил, никак не сможет и не захочет раздать награбленное бедным. Мафусаила охватил ужас при мысли, что Шарлотта ведь рано или поздно откроет глаза, и он окажется позорно пойманным.

Она открыла глаза и тихо рассмеялась, растянув блекло-розовой с блестками помадой накрашенные губы, в узкой щели между которыми блеснули белизной зубы, рисунок которых, как было ей хорошо известно, не производил впечатления хищности. Она увидела в точности то, что ожидала увидеть — загипнотизированного кролика Мафусаила…

— Ну, представь себе, — сделал еще Мафусаил фальшивую попытку убедить Шарлотту в нелепости шага, такого же опасного и судьбоносного, как первый шаг в экзаменационный зал в юности, — вот гуляем мы с тобой по набережной Тель-Авива, и все прохожие смотрят на меня.

— На тебя? — переспросила Шарлотта.

— На меня, — подтвердил Мафусаил, — смотрят и думают: сколько же у этого старика должно быть денег! А ведь это не так!

Шарлотта расхохоталась, и Мафусаилу в ее звонком смехе почудились все те же два цвета — пшеничный и бирюзовый. Но этот смех и восхищенный взгляд возбудили и потянули его словно вожжи — заслуженного коня. И как этот славный работник, он шевельнул седеющей гривой, напряг вялые мышцы и сдвинул воз.

— Ты не станешь удручать мою душу изменами? — спросил он.

— Не стану, — пообещала Шарлотта, — но ты не должен быть в этом уверен.