Е. Бирман - Рассказы

Я сидел на неплотной траве и ел сэндвич. Он был вкусным, а я был голоден. Я держал его крепко, чтобы он не выскользнул из плотной обертки с фольгой, в которой его продали мне и где он засел теперь, как в коконе или в скафандре. Вполне возможно, на дне обертки, под сэндвичем, ожидает меня приятный сюрприз — сложенная вчетверо белая салфетка.

Я услышал близкий смех, поднял голову и увидел женщину. Она, сидя на коленях напротив, смотрела на меня. Ей явно не хотелось, чтобы ее юбка касалась земли, но этого нельзя было избежать. Смех, когда я посмотрел на нее, уже растаял и от него осталась только улыбка.

Я осмотрелся вокруг, чтобы понять, почему она смеялась, и понял — на траве были разбросаны остатки недоеденных сэндвичей. Она, видимо, решила, что я поднял с земли один из них.

— Вы, наверное, думаете, что у меня и дома нет? — спросил я.

Она опять засмеялась, потому что я задал вопрос, не переставая жевать. Я понял свою ошибку, проглотил недожеванный кусок (она и это заметила) и сказал:

— У меня и машина есть.

Я было сделал жест рукой в сторону своего автомобиля, но тут же понял, что забыл, куда поставил его. Рука зависла, и моя неловкость доставила ей еще одно развлечение. Мне уже не хотелось, чтобы она уходила. Собственно, я не могу сказать, что и до этого мне хотелось, чтобы она ушла. Поэтому я не стал откусывать от сэндвича и спросил, читала ли она Амоса Оза. Она кивнула, а я понял, что уже схитрил, затеяв спектакль с выигрышной для меня ролью: она будет смотреть и слушать, а я стану есть сэндвич и ломать комедию.

— Я впервые услышал его по радио еще в России, и мне так понравилось, будто я увидел маяк во время бури в море.

— Если ты видишь маяк во время бури, то это значит, что ты скоро разобьешься о берег, — сказала она. У нее был приятный голос, и мне стало ясно, что она начитанная женщина, любит витать в облаках, но не делает этого и что сравнение мое неудачно.

— Ну, значит, как если бы я услышал, что меня окликают голоса в лесу, в котором я заблудился.

— Ты что же, маленький, чтобы заблудиться в лесу? — спросила она, и я ужасно обрадовался, что она так легко и с первого раза обратилась ко мне на «ты». Я не сразу ответил, потому что подумал, а хорошо ли к ее любопытству подключать материнский инстинкт, и решил, что нехорошо.

— Например, я был пьян, — сказал я (ударная доза вакцины, предупреждающая возникновение материнского, а заодно и сестринского инстинктa).

Мой ответ ей, наверное, не понравился, и мне показалось, что она сейчас встанет, отряхнет юбку и уйдет. А мне уже совсем не хотелось, чтобы она уходила.

— Нет, я не был пьян, я пошутил, — поправился я, лихорадочно прикидывая: не из тех ли она женщин, которые обязательно должны смотреть вам в глаза, чтобы убедиться, что вы действительно шутите и что в вашей шутке нет ничего топорного?

А если она найдет в моих словах что-нибудь неуместное, что она сделает, попытался угадать я, опустит глаза или ответит колкостью? Колючие женщины меня огорчают!

Я старался смотреть на нее очень вежливо и немного наивно, чтобы она сбилась, пытаясь прочесть мои мысли. Я опасаюсь женских экзаменов — они проявляют меня, как рассвет проявляет окно.

Решительным жестом я отмел подозрение, будто был пьян, да еще в лесу.

— Просто я глубоко задумался о творчестве Амоса Оза, заблудился и тут, когда уже начал пугаться, услышал его голос — голос Амоса Оза, — сказал я.

Она взглянула на меня с подозрением, но осталась.

— О чем он говорил? — спросила она.

— Он ничего не говорил, он кричал: «А-у-у!»

— Нет, не в лесу, а по радио.

— А-а. Тогда не он говорил, а диктор читал перевод отрывка из повести. Там было об одном ненормальном старике из России с манией преследования, приступами одиночества и врожденным альтруизмом.

— Как грустно, — сказала она.

— Может быть, и грустно, но я тогда решил, что я и есть тот самый старик.

Она посмотрела на меня и, видимо, оценила мой возраст. Я съежился, но понять что-нибудь по ее лицу было нельзя.

— Но я, конечно, намного моложе того старика, — сказал я и, уже произнося это, понял, что сморозил глупость. Выходило теперь, будто я решил за ней приударить, а это, если уж делаешь, нужно обязательно скрыть. И вот, пожалуйста, лицо ее стало непроницаемым и теперь напоминало запертые ворота в американском посольстве. Я откусил от сэндвича, чтобы скрыть смущение и выиграть время.