Е. Бирман - Рассказы

Наша беседа и невнимательность к лекции не остались незамеченными директрисой, и когда я дождался своей очереди к ней (самым последним), она не постеснялась в отместку зевнуть мне в лицо, прикрыв, правда, рот ладонью, и потом озабоченно проинспектировала кончиком языка что-то в верхнем ряду зубов. Я сказал ей, что мог бы преподавать математику, историю и, конечно, литературу. Она посмотрела на меня как смотрит иногда женщина на мужчину, будучи в дурном расположении духа, когда даже соблазн романтических отношений с ним или хотя бы просто приятных общечеловеческих – меркнет, гаснет и тонет в ее раздражении. Она наморщила лоб, будто ей тяжело было зацепиться мыслью за сказанное мною или предстояло сообразить быстро, в какую сторону переводить часовую стрелку при переходе с летнего времени на зимнее. Она ответила, что все перечисленные мною предметы – профилирующие в их школе, но что в принципе после проверки знаний мне могли бы доверить дополнительные вечерние занятия с учениками.

Я хотел объяснить ей, что зимой встают позже, а значит, семь утра летом, зимой будут еще только шесть, и значит, стрелку нужно перевести на час назад, и что нет такой уж пропасти между математикой и литературой, а история лежит как раз посередине между ними, но директриса взяла из моих рук стопку учебников, которые я держал на весу, и не вернула мне ни одного из них.

В комнате никого уже не оставалось кроме меня и учительницы литературы, когда покончив со мной, директриса тоже покинула нас. Учительница, подумал я, наверно, должна напоследок запереть класс.

– А где здесь курят? – спросил я, просто чтобы что-то еще сказать.

– Я не курю, но нет ничего проще, – ответила она и достала из кармана плиссированной юбки сложный ключ.

Им она открыла большое широкое в человеческий рост окно (сбоку от учительского стола), и распахнув его настежь, мы встали в проеме вместе на подоконник-ступеньку (ей тоже захотелось глотнуть свежего воздуха). Она устроилась чуть глубже меня, чтобы высокие каблуки ее туфель остались внутри классной комнаты и не застряли в алюминиевом профиле рамы. Мы просто стояли рядышком, держась за стену, и молчали. Во рту у меня перекатывался и таял леденец. Его почти музыкальное постукивание о зубы слышно было, думаю, только мне. Я получил конфетку от учительницы, когда выяснилось, что и я не курю. Она достала ее из той же складки, скрывающей карман, из которой раньше появился сложный ключ. Фантик шуршал в ее руке (потом в моей) так громко, как шуршала бы, наверно, пара крылатых больших тараканов, запертых в коробке из-под зернистого творога.

Щеки учительницы скоро порозовели и почти сразу после этого стали едва ли не пунцовыми, потому что было очень ветрено, потому что мы стояли в окне 41-го этажа, потому что прямо под ногами нашими ужасно глубоко внизу шумела широкая улица с пустыми тротуарами и шестиполосными автомобильно-тараканьими бегами. И потому что ей стало страшно высоты и того, что я слушать кого-либо, кроме себя самого, кажется, не очень-то готов и умею. И как и мне, ей было ясно по тону, с которым беседовала со мной директриса, что места в этой школе я не получу.

«Не бей меня! Ты можешь меня убить!» — идиш .