Елизавета Александрова-Зорина: Маленький человек

В вязких сумерках желтели окна квартир, кромсая тротуары пятнами света, тускло мерцали фонари. Лютому хотелось стучать подряд во все окна, просясь на ночлег, привстав на цыпочках, он заглядывал в квартиры на первых этажах, представляя, как жильцы сидят за столом или смотрят телевизор, и не понимал, почему лишился таких привычных, обыденных радостей.

Пугаясь редких прохожих, он прижимался к деревьям или зайцем перебегал улицу, а, заглянув в урну, вытащил обкусанную, чёрствую булку, которую тут же выбросил, брезгливо поморщившись.

У отделения было тихо, клевали носом патрульные «буханки». На ступеньках растянулась пьяная девица в рваных чулках, а за решётчатыми окнами густела темнота. Нагнувшись к спящей, Лютый поправил задравшуюся юбку, и, перекрестившись, шагнул в отделение.

Дежурный слушал приёмник, прижимая его к груди, как младенца. Лютый долго разглядывал его запертое на замок лицо, пока полицейский не поднял глаза. Гремя засовами, он распахнул дверь дежурки, бросившись к Лютому. Савелий поднял руки.

— Пошёл отсюда! — закричал дежурный, выталкивая его на улицу. — Убирайся! Нельзя! Вон!

— Я Савелий Лютый, который Могилу застрелил.

— Убьют! Беги, убьют!

— Куда?

— Беги, не возвращайся!

Он захлопнул дверь.

— Куда бежать? Куда? — Лютый дёргал дверь, но она была заперта.

Присев рядом с девушкой, Савелий схватился за голову. Под горбатым уличным фонарём скрипела телефонная будка, бившая дверцей на ветру, словно раненная птица. На стене висели портреты преступников и пропавших без вести, фотографии были перепутаны, так что, разглядывая их, не сразу можно было догадаться, кто преступник, а кто жертва. Подволакивая ногу, мимо тащился старик, опиравшийся на покрытую лаком палку, из-за которой издали казался трёхногим. Он с любопытством разглядывал спящую девицу и Лютого, и у Савелия от страха язык прилип к нёбу. Но старик прошёл мимо.

Дежурный распахнул окно.

— Возьми! На первое время хватит! — протягивал он через решётку мятые купюры. — Уходи! Не было тебя!

Взяв деньги, Савелий посмотрел на дежурного. Их разделяла решётка, и Лютый не мог понять, кто из них — в клетке, а кто — на свободе.

Лютый в любой компании был лишним, как пятое колесо. На вечеринках он подпирал стену, на городских праздниках слонялся один в толпе, на застольях, которые устраивали сослуживцы, сидел целый вечер, уткнувшись в тарелку, а дома разговаривал сам с собой. А теперь он крался вдоль домов, чувствуя, как одиночество, которое он носил в себе, как ребёнка, наконец, отпустило его.

Он с изумлением ощупывал себя изнутри, находя, что в теле Савелия Лютого поселился ещё один Лютый, и он с восторгом понимал, что не может предсказать, что тот сделает в следующую минуту. «Уж не шизофрения ли это?» — усмехнулся он, успокаивая себя тем, что безумец среди нормальных — всё равно что нормальный среди сумасшедших, и кто знает, может, только сейчас он избавился от душевного расстройства, которым была его прежняя жизнь.

Раньше Лютый чувствовал, что его будущее уже прошло, а прошлое так и не наступило. Тягучие, серые будни толпились, дыша друг другу в затылок, и у этой невыносимо скучной и длинной очереди уже показался хвост, но, расталкивая локтями, в их череду ворвались дни, вывернувшие его жизнь наизнанку, так что Лютый почувствовал, как прошлое повисло на нём, словно настырная подруга, а будущее толкало в спину.

Ржавый ларёк прислонился к дому, словно пьяный. В крошечное окошко были видны только пухлые груди продавщицы, и Лютому вдруг захотелось их ущипнуть. Из еды продавалась закуска к пиву, и он набил карманы вяленой рыбой, орехами и сухарями, а на оставшиеся деньги взял таксофонную карточку.

Голос жены показался чужим.

— Это я, — прохрипел Лютый и с удивлением понял, что не заикается.

Лютая всхлипнула:

— И зачем я вышла за тебя?.. А теперь, теперь…

Из-за угла вынырнул патруль. Лютый замер, но полицейские прошли мимо.

— Я не знаю, что делать.

— Умри! — зарыдала трубка.

Жена обещала прийти к гаражам. Лютый свернулся на земле, за кучей металлолома, и через дыру в ржавом корыте следил за дорогой. Он наелся орехов и сухарей, скрипевших на зубах, словно песок, и теперь на него накатило тяжёлое отупение, он ни о чём не думал, не вспоминал, не гадал. Дома он спал под двумя одеялами и даже летом не снимал пижаму, а сейчас не чувствовал ни холода, ни металлических обломков, на которых лежал. Грязная, сырая одежда, казалось, врастала в кожу, а в спутанных волосах торчала сухая трава и налипшая жвачка.