Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

— Бедные вы, несчастные, чем вам жить, лучше умереть, — плакала она, сжимая детские шейки. И, поцеловав на прощанье мёртвых детей, шагнула из окна, раскинув руки, словно собиралась попасть на небо прямо из приюта.

Умерших хоронили всем городом. Пока процессия тянулась от морга до кладбища, люди останавливались у дороги, провожая в последний путь. Но нянечку похоронили тайком. Гроб поставили в коридоре приюта, и столпившиеся вокруг дети, шмыгая носами, молча смотрели на её заплаканное лицо, застывшее в болезненной гримасе. Они представляли, как нянечка качала их на руках, напевая сиплым голосом колыбельную, и думали, что никто не любил их сильнее этой страшной женщины. Северина подошла к покойнице, расцеловала в обе щёки и разрыдалась у неё на груди, а детдомовцы, подхватив её плач, хором завыли. Под вечер старшие ребята отвезли гроб на кладбище, опустили его в могилу, как когда-то нянечка бережно укладывала их в кроватку, наспех забросали землёй и поставили железный памятник без имени и фотографии.

После случившегося комнату заколотили и позвали священника, чтобы освятил приют. «Во имя Отца-а-а и Сы-ы-ына». — протяжно тянул он, размахивая по сторонам дымившим кадилом, и дети, ковыряя лупившуюся на стенах краску, вспоминали своих отцов, которых, как и Бога, никогда не видели.

Проснувшись, Лютый бросил взгляд на будильник. Но вместо прикроватной тумбочки стоял ржавый остов машины, вокруг валялись мятые сигаретные пачки, бутылки, в которых отражались тысячи солнц. За много лет Лютый ни разу не опоздал на службу и, прогоняя остатки сна, вспоминал сейчас незаконченные чертежи и несданный отчёт, будто доделывал работу.

На Севере зима не кончается даже летом. Утро было морозное, в лужах хрустел лёд, а изо рта шёл пар. По дороге, поджав хвост, плелась плешивая собака, а черневшие на деревьях вороны были похожи на старых сплетниц, накинувших на головы тёмные платки. Ёжась от холода, Лютый прошёл вдоль запертых гаражей, подёргал тяжёлые замки. Раньше здесь собирались мужики, пили водку, шумно споря ни о чём. Он часто бродил по этим одноэтажным улицам, подбирая эхо споров, и возвращался домой пьяным, будто и сам распил бутылку. Гуляя здесь, он втайне надеялся, что его пригласят за стол, поставят стакан и тарелку с принесённой из дома снедью, но когда однажды его позвали разделить на троих, смутился и, не ответив, прибавил шаг. Теперь гаражные посиделки вытеснил телевизор, с которым проводили вечера, как с приятелем. Лютый и сам не мог себе представить жизнь без его криков, споров, смеха и слёз, без новостей, лозунгов, рекламы, скучных докладов, песен, стонов и бормотания, которые наполняли его комнату, расширяя её стены до мировых масштабов и сжимая его «я» до пикселя. А теперь уши, словно ватой, были забиты тишиной, от которой, казалось, могут лопнуть перепонки.

Лютый плутал уже несколько часов, сам не зная, что ищет, пугаясь каждого звука, теряясь в догадках, идти ему домой или в полицию, и как быть дальше.

Но, ни на что не решившись, он ушёл в тайгу, боясь попасться на глаза владельцам гаражей. Лютый пытался представить, как плакала дочь, жалея себя, как шептались сослуживцы, а уборщица оттирала кровь с пола летней веранды. На мгновенье он почувствовал приятную теплоту в груди: сегодня о нём говорит весь город. Он вспомнил торговца наркотиками, продающего дурь подросткам, девушек, которых Могила подбирал для депутата, пьяную дочь. «Маленький человек в маленьком городе, маленький человек в маленьком городе», — бормотал он, обсасывая слова, как леденцы, будто находя в них новый смысл.

В молодости каждый день заканчивался, не успев начаться, но годы тянулись бесконечной чередой, и казалось, что впереди — вечность. Но с возрастом дни становились скучными и вязкими, так что Лютому казалось, будто каждый сорванный лист календаря отсчитывал не день, а год, и потому жизнь проносилась пейзажами за окном, которые он и разглядеть толком не успевал. А сейчас как будто сошёл на остановке, чтобы потрогать их своими руками. В лесу ещё лежал грязный снег, проплешинами белевший в оврагах, и Лютый умылся, протерев им лицо. Скитаясь, он гадал о своей судьбе. Тюрьма? Месть бандитов? И его не покидало ощущение, что он может вернуться в город, будто ничего и не было. Могила будет дремать на летней веранде, бандиты — пить квас, а дочь снова и снова будет садиться в машину Антонова.

Боясь заблудиться, Лютый следил глазами за торчавшей, как заноза, телевизионной вышкой, и каждый раз, когда терял её из виду, покрывался испариной. К вечеру от голода у него закружилась голова. Он жевал горькие незрелые ягоды, от которых жгло во рту, пил воду, выжимая сырой мох, как губку. А к ночи вернулся в город.