Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Что увидишь ты, войдя в первый класс школы XXI века? Наглую, осклабившуюся рожу компьютера с его виртуальным мерцанием? Коснётся ли твоей макушки тёплая ладонь учителя?

Когда меня в 135–й школе, прежде чем изгнать за драку, оставили на второй год в восьмом классе, единственным учителем, произнёсшим добрые слова напутствия, был старенький историк Аркадий Николаевич.

Мы сидели одни в пустом классе. Он несколько раз довольно сильно стукнул меня бамбуковой указкой по голове, в сердцах обругал: «Ведь ты же способный человек, кеглёвая башка! Зачем ввязывался в драку с Соколовым, генеральским сыном? Почему не учил математику? Кто заставлял спорить с географичкой? По географии–то до этого у тебя всегда были пятёрки, не так ли?»

Соколов заставлял говорить, что я не еврей, а жид. Не раз пытался бить меня. Учительница географии на уроках говорила, будто в Англии разводят «шерстяных овец», а на Южном полюсе живут «пингуины», и это было нестерпимо. Я пишу стихи, знаю, что буду поэтом, писателем. Ни алгебра, ни геометрия, ни тригонометрия заодно с физикой и химией мне никогда не пригодятся. Проклинаю тот день, когда вошел в эту «образцовую» школу ежедневных мучений, где тебя травят за твою национальность, издеваются над хромотой. Даже не освобождают от военного дела, от строевой подготовки.

В конце концов я заплакал.

«Ох, и трудная у тебя будет жизнь», – сказал Аркадий Николаевич, почему–то глядя не на меня, а в окно.

Дома оставалась взятая в школьной библиотеке и непрочитанная «мраморная» книга философа Шопенгауэра «Мир, как воля и представление». К этому времени слева от нас в соседней комнате, поселился демобилизованный, вернувшийся из Германии настоящий поэт, пусть и третьеразрядный, но всё–таки член Союза писателей. Мама на общей кухне как–то рассказала его жене, что я пишу стихи. Через некоторое время он пригласил меня к себе, велел прочесть наизусть «самое лучшее», снисходительно одобрил, подарил собственную книжечку стихов из серии «Библиотека ‘Огонька’», очень толстую трофейную записную книжку, а также, неизвестно зачем, похожую на большой пистолет ракетницу с патроном–ракетой. Этот подарок я благоразумно утаил от родителей.

Они были очень сердиты на меня за то, что я остался на второй год. Особенно папа. Он утверждал, что всему виною стихи. Даже хотел их изорвать, уничтожить. Но мама пресекла эти попытки.

Никогда не читай «Мир, как воля и представление». Это – пособие для самоубийства. Особенно, если тебе семнадцатый год, ни единой родной души, кроме Маяковского, и у тебя есть возможность примериваться дулом заряженной ракетницы то к сердцу, то к виску…

К тому времени кончились и еженедельные собрания в Центральном доме художественного воспитания детей. Да и я был уже не ребёнок.

…Наверное, тебе не запомнится наше неожиданное путешествие. Рискованное.

Вчера няня Лена должна была придти не в девять утра, как обычно, а на полчаса раньше – к половине девятого, чтобы остаться с тобой, а я мог вместе с забежавшей к нам по дороге на работу Л. Р. отправиться в Гематологический центр.

В восемь Лена позвонила, чуть ли не рыдая, – у неё температура под 40, видимо, вирусный грипп. У детей тоже.

Доктор Л. Р. сказала, что отменить сегодняшнее посещение нельзя. Кроме взятия крови, рентгена, она, оказывается, договорилась и о том, что мне вне всякой очереди проведут ещё одно обследование – компьютерную томографию.

На улице стояла редкая для февраля погода – всего градуса три мороза, солнечное утро. Марина давно уехала на работу. Оставлять двухлетнюю девочку одну невозможно. Я быстро одел тебя, схватил записную книжку с какими–то лежащими в ней деньгами.

Втроём мы вышли во двор. Тротуары были в снегу, скользкие. Доктор сразу ухватила меня под локоть, потому что я чуть не грохнулся. Из–за палки. На ней давно стёрся резиновый наконечник. Ты ревниво сказала: «Папочка, держись за меня тоже».

На улице тротуары оказались чищенные, сухие. Через минуту повезло остановить легковушку. Водитель, не торгуясь, согласился подбросить нас до места. Мы сидели с тобой на заднем сиденье, и я не без труда стягивал прохудившуюся резинку с конца палки. Приспустил боковое окошко, выбросил. А ты сказала: «Папа сделал себе чёрную руку».

И впрямь, правая ладонь стала грязная.

Поэтому, очутившись в процедурной, где берут кровь из вены, я попросил разрешения вымыть руки. Две лаборантки «кровососки», как я их про себя называю, одна молоденькая, другая уже в возрасте, были несколько недовольны моей просьбой. Однако пожилая подвела к умывальнику, указала на мыло и полотенце. Я быстро мыл руки горячей водой, думал о тебе, сидящей в одиночестве на одном из обветшалых кресел у стены больничного коридора, боялся, что ты разревёшься, что вторгаться иглой в мою вену, не дай Бог, будет молодая, неопытная «кровососка».