Владимир Файнберг - Биография в фотографиях

Не только о себе я рассказываю в этой книге, но и о нас с тобой, читатель.

— Как же так? – спросите вы. – Здесь полно фотографий, не имеющих ко мне никакого отношения!

Это не совсем так.

C течением лет во мне постепенно возникло понимание неразделимости человеческих судеб, кровного родства всех людей. Недаром индусы вывели глубочайшую формулу: я – ты. Недаром христианство обращается ко всем людям – «Братья и сёстры».

Что происходит со мной, происходит и с вами. И наоборот. Что происходит с вами, происходит и со мной.

Внешние различия при внимательном взгляде лишь подчёркивают то, что называют общей судьбой.

Там пригревает солнце. Южное солнце конца марта. Там морской причал с недостроенной металлической вышкой на самом конце.

Я стою, прислонясь спиной и затылком к чуть нагретому металлу. Мне двадцать с чем–то лет. Солнце и море слепят глаза. Где–то далеко за искрящейся синью Турция.

Чтобы меня сфотографировать, кто–то должен же был стоять впереди. Но там причал обрывался, больше не было места.

…Возникшая загадочным образом любительская фотография, запечатлевшая меня таким, каким я вопреки возрасту чувствую себя до сих пор.

Чем дольше идёт время жизни, тем резче нарастает во мне нелепое, ничем не объяснимое чувство вины. Ведь люди, изображенные на этой выцветшей, дореволюционной фотографии, не смогли бы меня ни в чем упрекнуть. Они не ведали, что я буду обязан им своим существованием.

Ни мой дед со стороны матери, ни его жена, которая барыней стоит у его правого плеча, конечно, помыслить не могли о том, что через столетие кто–то будет поминать их. Да ещё с чувством вины. А быть может, надеялись, что память о них не исчезнет, как исчезают круги на воде…

Деда звали Анатолий. Это легко выясняется по отчеству моей мамы – Беллы Анатольевны. Её на этом снимке нет. Имени моей бабушки я не помню. Хотя четырёхлетним успел увидеть её в Днепропетровске – грузную, испугавшую меня старуху.

…Они стоят на крыльце дачи вместе с какими–то родственниками. Затвор фотоаппарата щёлкает, запечатлевая их в последнее лето XIX века.

Ещё живы Толстой и Чехов. Бедствует, ночуя на полу в чужих подъездах, Пиросмани…

В своей книге «Навстречу Нике» я рассказал то немногое, что успел узнать от мамы о деде, о том, как его отравили стрихнином в самом начале Первой мировой войны. Больше ничего не удосужился узнать об этих людях. Чья кровь гудит в моих жилах.

Вот–вот тронется со двора лошадь, заскрипят по снегу полозья саночек, где сидят гимназистки. Последней – моя будущая мама. Белла.

Судя по надписи на обороте, фотография сделана в декабре 1917 года. Следовательно, маме пятнадцать лет.

…Два месяца назад произошла Октябрьская революция – «главное событие XX века», как объясняла потом советская пропаганда.

Тронутся саночки…

Бедная моя безотцовщина, зябко приткнувшаяся к подружкам, что у тебя впереди?

Я–то знаю, а ты нет.

Как прошла мамина ранняя юность, что происходило за девять лет? Мне не осталось ни её воспоминаний, ни одного снимка за эти долгие годы Гражданской войны, «военного коммунизма».

Знаю только, что какое–то время, чтобы не умереть от голода, работала в мастерской по изготовлению пуговиц.

Видела на улицах больных, умирающих от истощения детей. И решила во что бы то ни стало стать детским врачом.

1926 год. Маме двадцать четыре. Она – студентка Днепропетровского медицинского института.

Стоит первая слева с сокурсницами на групповом снимке. Человек за столиком – профессор Руднев, о котором она будет всю жизнь хранить благодарную память.