Владимир Файнберг - Навстречу Нике

Больше помочь некому.

Первая часть Большой книги получается чуть ли не гигантской, а я, к счастью, ещё не написал и половины. Думаю, одолев фолиант один–другой раз, ты впоследствии сможешь открывать его, где захочешь, наугад, и всегда получишь почти отдельную историю. В каждой, если вдуматься, скрыта моя тайна. Моя смерть не властна теперь стереть, погрузить в небытиё то, о чём я уже успел рассказать.

Одна из этих историй была посерьёзней, чем нечаянный поджог в Ташкенте ковров на соседском балконе. Она могла стоить мне погубленной молодости, если не всей жизни.

Заметила ли ты, что я намеренно стараюсь не особенно вдаваться в этой книге, да и во всех остальных тоже, в отображение так называемых социальных проблем? Меня интересует неповторимое, частное, а не общеизвестное, о чем можно прочесть у легиона других авторов.

Тем не менее, представь себе своего будущего папу Володю. Худого, шестнадцатилетнего. Пользуясь тем, что родители ушли на работу, летним утром он сидит перед большим, раскрытым во двор окном, пишет письмо товарищу Сталину.

Вольный ветерок шевелит падающие на лоб кудри, выдранные из школьной тетради листы в линеечку. В правой руке – авторучка, в другой дымится толстая, ароматная папироса «Катюша».

Пока этот подросток занимается сразу двумя опасными делами – пишет письмо Сталину и предаётся курению, вкратце расскажу, какие события этому предшествовали.

Год назад, в мае 1945 окончилась Великая Отечественная война. Как все, я был счастлив, наконец дождавшись победы. Я хорошо помнил, что если бы фашисты добрались до мамы и папы, до меня, они обязательно убили бы нас, а потом на железных тележках вкатили бы наши окровавленные тела по рельсам в огненную печь. Я уже знал об этом из кинохроники. Видел. Если бы не Советская армия, я превратился бы в дым из трубы крематория, в пепел, разбросанный по полям проклятой Германии.

Беспокоясь о судьбе своего друга Рудика, я снова написал его тётке, но ответа не получил.

Год назад, утром 9 мая я был одним из десятков тысяч людей, заполнивших Красную площадь. Плакали от счастья, подбрасывали в воздух офицеров и солдат, разливали по стаканам водку, пели песни и опять утирали слёзы. Тут и там я видел кинооператоров, снимающих с рук, с укреплённых на треногах кинокамер, может быть единственный в многовековой истории страны миг неподдельного всеобщего счастья.

Эти документальные кадры до сих пор периодически показывают по телевизору. Тщетно ищу в массе людей себя. Не повезло. Не попал в кадр.

Незадолго до парада Победы мне исполнилось целых 15 лет!

…Ты сейчас и мечтать не можешь о таком взрослом, самостоятельном возрасте. Терпеливо делаешь круги на трёхколёсном велосипеде у моего письменного стола, ждёшь, когда я, наконец, кончу работать, и мы начнём вместе пускать обещанные «пыльные музыри», то есть мыльные пузыри. Я и забыл, что няня Лена выбежала в магазин за свёклой, морковью и картошкой, чтобы сварить тебе борщик, а также за бутылкой «Столичной» к обеду по тому случаю, что вчера я получил деньги от моей группы. И сегодня выдам ей очередную зарплату.

Погоди, Никочка, погоди. Слышишь, уже вернулась Лена, хлопнула дверью лифта, топает сапогами у двери, сбивает снег. Пока она будет чистить овощи, варить борщик, накрывать в кухне на стол, ещё успею кое о чём рассказать.

Итак, при всём том, что я в пятнадцать лет сочинял стихи, еженедельно обсуждавшиеся наряду со стихами других вундеркиндов в Центральном доме художественного воспитания, а на моем письменном столе вперемешку с ненавистными учебниками по математике и немецкому языку, «мраморными» книгами философов лежали томики Маяковского, Багрицкого и Уолта Уитмена, помню себя за таким занятием, не шибко отличающимся от пускания «пыльных музырей»: я часами закручивал на столе колёсико от разобранного будильника. Подобное крохотной юле, оно устойчиво вращалось, а я быстро считал – раз, два, три, четыре и т. д. Каждый оборот в моём понимании был равен году. Хотелось узнать, сколько проживу.

Теперь я жаждал достичь тридцати лет, то есть дожить до казавшегося фантастически далёким 1960 года. А колёсико всё вращалось…

В пятнадцать лет особенно хочется жить. И жить вечно. Любить, быть любимым.

А ещё мне хотелось писать стихи, как писал Маяковский. Уже к тому времени он стал для меня самым любимым поэтом, погибший, он казался самым живым, близким человеком. Более близким, чем родители.