Владимир Файнберг - Навстречу Нике

— Хочется делать салат?

— Очень! Папочка Володичка, я тебя люблю! Знаешь что, когда я капризничаю, я тебя всё равно люблю!

— Спасибо. А зелёный горошек и сметану мы в салат добавим?

— Добавим!

— Кто будет добавлять и размешивать?

— Я!

Поставил перед тобой открытую банку с горошком, сметану. Вручил деревянную ложку.

И пока ты перекладывала это добро в салатницу, перевернул котлеты на сковороде, накрыл их крышкой, убавил огонь.

— Ника, сегодня ночью мне приснился удивительный сон: будто у нас в кладовке, в коробке из–под обуви живет маленький…

— Слонёнок?!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. А мы забыли посолить салат. Мама всегда солит.

Дал тебе солонку, извлёк из холодильника пять оставшихся маслин.

— Хочешь украсить салат? Одну маслину положи в середине, другие по краям, ладно?

— Ты мне теперь всё доверяешь?

— Конечно. А кто будет накрывать на стол?

— Я! Только не помогай!

…Смотрел, как ты ставишь на стол тарелки, аккуратно раскладываешь справа и слева от каждой по ножу и вилке и думал о спонтанном случае телепатической связи, только что происшедшем между нами.

— А салфетки? Мама любит, чтобы салфеточки.

К приходу Марины всё было готово.

— Давайте помолимся, поблагодарим Бога за всё, – сказала Марина, садясь на своё место. – Попросим, чтобы у каждого, кому нечего кушать, было что есть…

Мы молились, и одновременно мне, видимо, под впечатлением от недавно законченной предыдущей главы, вспомнилась кухня, какой она была в тот давний субботний день, когда сюда ворвались отец и брат моей уже бывшей жены.

Выносили итальянский буфетик красного дерева – наследство твоих прабабушки и прадедушки, суетливо укладывали в картонные ящики тарелки, бокалы, сгребали вилки, ложки, ножи. Потом с грохотом выламывали из ванной над умывальником простенькое зеркало со стеклянной полочкой…

Я ничему не мешал. Затворился в своей комнате. Пока они не вторглись и ко мне. Первым делом унесли телевизор. Потом одно из кресел. Я боялся, что покусятся на книги. Но книги их не интересовали.

На следующий день мои родители переехали ко мне, оставив бывшей жене своё жилище у Чистых прудов. Со всей обстановкой.

Таким образом, размена этой нашей квартиры удалось избежать.

Опять я, как в детстве, жил со своими мамой и папой. Было чему радоваться и от чего прийти в отчаяние.

Правда, теперь у них была своя комната, у меня своя. Мог раскладывать бумаги и записные книжки не как прежде, на коммунальной кухне.

Теперь мы все трое уходили на работу. Если бы ты знала, Ника, с каким чувством вины смотрел я, как мама загодя принимает лекарства. К тому времени у неё была ишемическая болезнь сердца, эмфизема легких… При этом бабушка Белла ни за что не хотела уходить на пенсию. «Если не стану работать – сейчас же умру, – говорила она. – Разве ты хочешь моей смерти?» Особенно тяжело приходилось ей с наступлением зимних холодов.

Стоя на коленях, я помогал маме надевать теплые сапожки- $1аляски», затягивал на них застёжку–молнию. Потом укутывал в платок, краем которого она прикрывала рот от морозного воздуха, подавал чёрную каракулевую шубу, поднимал воротник, провожал маму к остановке автобуса.

За это время успевал уйти отец, дослуживающий последние годы на скромной должности в Текстильном институте.

А я отправлялся в Останкино, где после распределения числился штатным кинорежиссёром объединения телевизионных фильмов «Экран».

Именно числился. О том, как антисемитское руководство не давало ни одной постановки, как три года ежемесячно выплачивали зарплату за ничегонеделанье и заставляли при этом являться на работу каждый день, как я, наверное, единственный человек в СССР написал письмо в ЦК КПСС с протестом против такого способа растраты незаработанных денег, подробно рассказано в книге «Здесь и теперь». Там ты сможешь прочесть об испугавшемся начальстве, давшем мне, наконец, снять десятиминутный фильм–концерт «Первомайское поздравление», и что из этого вышло.

Потом, чтобы заткнуть рот, сунули новую подачку: принудили приступить к съёмкам ещё одного фильма–концерта, тоже десятиминутного. Перед телезрителями страны должна была во всём блеске предстать некая певица со своими оперными ариями и романсами.

Взглянув на эту дебелую белугу с огромной, как у всех оперных певиц грудью, я запротестовал: «Нас учили снимать художественные фильмы! Репертуар её скучен. Никто не в силах будет лицезреть эту даму и двух минут!»