Георгий Шошмин - Возвращение в жизнь

— Я пришел за вещами, — объявил Виктор Дмитриевич, стараясь говорить возможно мягче. Но требование его все равно прозвучало нагло.

Пристально оглядывая его, Прасковья Степановна с неохотой предложила зайти завтра, в воскресенье, часа в два — Ася будет дома.

В назначенное время, после поездки на рынок, он снова отправился за вещами. По дороге Брыкин угостил его — для храбрости. Выпив, он и в самом деле вроде бы осмелел. Подавляя робость и стыд и раззадоривая сам себя, заговорил с пьяной, отчаянной решимостью:

— Все у них потребую! Главное — скрипку и ноты. Старуха, конечно, не захочет ничего отдавать. Не имеет права! Пусть только попробует! Терять мне больше нечего, все уже потеряно. Не отдадут, я устрою им!..

Брыкин остался ожидать на углу, а Виктор Дмитриевич, взвинчивая себя и волнуясь еще больше, чем накануне, вошел в знакомый дворик. На этот раз он застал Асю дома. Она, видно, поджидала его и на прерывистый, нервный звонок сама открыла дверь. Ася была красиво причесана, одета в случайно уцелевшее в шкафу последнее хорошее платье, с брошкой, стягивающей строгий вырез воротника.

Он не думал, что все окажется так позорно. Лучше бы Ася скандалила, упорствовала, не отдавала вещей. Но она, без всякой вражды, а скорее с сочувствующим любопытством вглядываясь в его небритое, припухшее лицо, ни словом не заикнулась против.

Пьяная злость, еще несколько минут назад доведенная самовнушением чуть не до слепой ярости, сразу же отступила. Осталась лишь робкая просьба во взгляде да стыд. Лицо Виктора было таким жалким, что Ася не выдержала и отвернулась.

Она пододвинула Виктору стул и предложила сесть.

Неуверенной походкой он прошагал от двери к стулу. Молча сел, не зная, куда девать грязные руки с обломанными, черными ногтями.

Он испытывал странное ощущение: все вокруг было и своим и чужим. А что здесь чужое? С трудом он наконец понял. Чужое здесь — он сам.

Удивительно и больно было чувствовать себя чужим человеком в комнате, где по-родному все так привычно, что с закрытыми глазами легко можно пройти от двери до двери, не зацепив ни единого стула. А теперь вот уже нельзя взять без разрешения книгу из шкафа, нельзя встать и поправить салфетку, покрывающую ноты на пианино. В этой комнате он не вправе требовать, а может только просить.

Он провел рукой по затылку и почувствовал, как безобразно отросли давно не стриженные волосы.

Не ожидая просьбы, Ася сама сказала, что сейчас же готова собрать ему вещи, но лучше, если он зайдет за ними через полчаса.

Поднимаясь, он охотно согласился зайти позже. Дальше уже трудно было выдерживать настороженные взгляды Прасковьи Степановны, следившей, как ему казалось, чтобы он не украл чего. И потом — хотелось еще раз побыть в этой комнате, где все стало для него дороже, чем когда-либо.

Со спокойствием, стоившим ей огромного, даже со стороны заметного напряжения, Ася сообщила, что из его вещей, остались только две верхние рубашки, которые он не успел продать, летние светлые брюки, носки, старенькое белье и бритвенный прибор. И то, что она подробно перечислила все оставшиеся вещи, не позабыв и бритвенного прибора, было опять позорно. В этом доме, где ничего не делилось на мое и твое, он ни на что не имеет прав. Из нажитого вместе с Асей он пропил не только свое, но и Асино.

Случайно взглянув на стул между пианино и буфетом, он понял, почему она предложила зайти за вещами через полчаса. На стуле лежало его старенькое, тщательно выстиранное и отглаженное трикотажное белье с брошенным поверх мотком голубой штопки. Ничего не говоря, он собрался уходить.

— Может быть, пообедаешь? — предложила Ася, мягким движением рук поправляя скатерть. — Ты же, наверно, голоден?

— Нет, спасибо, я сыт, — чуть слышно отказался Виктор Дмитриевич, стараясь незаметно проглотить голодную слюну: все эти дни он пил, совсем не закусывая.

— Где же это тебя так сытно накормили? — уже по-доброму, как прежде, спросила Ася.

Ее неожиданно проскользнувшая улыбка, стремительный взлет почти по-мужски прямых бровей, глубокий голос — мгновенно отогнали от Виктора Дмитриевича тяжкую отчужденность, которую он испытывал. Снова все стало своим. Все, кроме Аси. Но казалось, сделай он несколько шагов вперед, склони голову, прижмись, крепко прижмись к теплому Асиному плечу — и все, что случилось, безвозвратно исчезнет, позабудется, как забывается на солнечном рассвете ночной кошмар. Тогда и Ася — вся, вся она — снова станет родной и близкой.