Арчибалд Кронин - Памятник крестоносцу

— Видишь ли, Дженни… Я вовсе не хочу обидеть тебя, но ты так много для меня здесь делала… и потом сейчас, в твоем положении, это тебе очень пригодится. Я хочу, чтобы ты приняла это от меня.

Он неловко сунул ей в руку пятифунтовую бумажку, которую сложил вчетверо, чтобы не так было заметно, какая это крупная купюра. Но, к его изумлению, она стремительно вскочила и попятилась, не желая брать денег.

— Нет… Я ни за что не возьму.

— Но, Дженни… ты должна…

Дженни была не из плаксивых, однако сейчас, после того, что ей пришлось вынести за этот день, горячие слезы брызнули из ее глаз.

— Нет, сэр, я не могу… я же ничего для вас и не делала…

В эту минуту — она все пятилась, а он наступал на нее, протягивая деньги, — дверь отворилась и вошел отец-наставник. Воцарилась мертвая тишина. Достопочтенный Криспин Блисс стоял точно громом пораженный. Затем он сухо сказал:

— Можешь идти, Дилл.

Дженни повернулась и в отчаянии, обливаясь слезами, направилась к двери, но у Стефена, несмотря на его смущение и виноватый вид, все же хватило присутствия духа воспользоваться ее растерянностью и сунуть деньги в карман ее жакета.

— Прощай, Дженни, — пробормотал он. — Желаю тебе счастья.

Если она и ответила, то он этого не услышал.

С обычным своим спокойствием достопочтенный Криспин закрыл за ней дверь, затем взглянул на Стефена, поджал губы и уставил взор в потолок.

— Десмонд, — начал он. — Я предполагал, что вы ведете себя отнюдь не благонамеренно. Но я никак не мог подумать, что вы зайдете так далеко. Будучи другом вашего дорогого батюшки, я безмерно огорчен вашим поведением.

Стефен проглотил комок, вставший вдруг в горле. Щеки его побелели, но темные глаза загорелись огнем.

— Я не совсем понимаю вас.

— Полно, полно, Десмонд. Вы же не можете отрицать, что состоите — и уже довольно давно — в непотребной связи с этой юной особой, которую я только что выгнал.

— Мы были друзьями с Дженни. Она оказывала мне множество мелких услуг. И я в свою очередь пытался помочь ей.

— Ага! — многозначительно кивнул отец-наставник. — И помощь эта, по вашему разумению, заключалась в том, что вы частенько приглашали ее к себе и сидели вдвоем с ней в комнате.

— Она приходила ко мне делать уборку. И я иногда рисовал ее. Вот и все.

— В самом деле! Значит, вы считали вполне возможным — на правах будущего священника — втихомолку использовать в качестве натурщицы одну из служанок этого дома Христова. Я почел своим долгом просмотреть кое-что из рисунков, явившихся следствием этого тайного содружества, и должен признаться, они показались мне весьма и весьма двусмысленными.

Кровь бросилась Стефену в лицо. Глаза его гневно сверкнули.

— Насколько мне известен ваш вкус, сэр, — сказал он, весь дрожа, — я не вижу ничего удивительного в том, что вы их не поняли.

— В самом деле! — парировал Блисс с ледяным спокойствием, которое, по его мнению, так шло его особе. — Видно, и в самом деле мои взгляды — особенно взгляды на мораль — существенно отличаются от ваших.

— Несомненно, — отбросив всякую осторожность, заявил Стефен. — Я бы, например, не стал выбрасывать на улицу эту несчастную из-за одного проступка.

— Не сомневаюсь. Этого-то я как раз и опасался.

— Что вы хотите сказать?

До сих пор отец-наставник искусно держал себя в руках, но сейчас бурлившие в нем чувства вырвались наружу: нос его заострился, и высокое чело почти грозно нахмурилось.

— Хотя Дилл и назвала виновника, я не убежден, что она сказала правду. Во всяком случае, я глубоко уверен, что ваше отношение к этой злополучной девице, то, как вы использовали ее во имя так называемого высокого искусства, делает вас по крайней мере ответственным, косвенно повинным в ее падении.

Прерывисто дыша, Стефен недобрым взглядом смотрел в упор на Блисса. Наконец он не выдержал:

— Никогда в жизни я не слышал большей мерзости. И большей лжи. Дженни вовсе не падшее существо. У нее есть возлюбленный, и он намерен на ней жениться. Должно быть, это ваше понятие о христианском милосердии понуждает вас чернить без всяких оснований ее и меня?

— Замолчите, сэр! Я не позволю вам говорить со мной в таком тоне. Если бы я слепо следовал велению долга, я обязан был бы потребовать, чтобы вы покинули наш Дом. — Он помолчал, чтобы успокоиться. — Но из уважения к вашей семье, а также заботясь о вашем будущем — ведь у вас еще все впереди, — я склонен быть более снисходительным. Я обязан сообщить вашему отцу о том, что произошло. А вам, конечно, придется дать мне письменное обязательство, что вы раз навсегда покончите с этой манией, которую вам угодно называть «служением искусству» и которая никоим образом несовместима с избранной вами стезей священнослужителя. Кроме того, я вынужден буду наложить на вас и другую епитимью. Зайдите ко мне в кабинет после вечерней молитвы, и я скажу вам, в чем она будет состоять.