Эрскин Колдуэлл - Мальчик из Джорджии

Вертясь волчком, мама и Люси выкатились в прихожую и там опять сцепились. Мой старик, пошатываясь, заковылял по комнате в поисках нового стула. Он ухватился за первый попавшийся ему под руку. Это была мамина качалка с высокой спинкой, где она обычно сидела с шитьем или когда отдыхала.

Теперь мама и Люси дрались уже на крыльце. Мой старик затворил дверь в прихожую и запер ее на ключ. Эта дверь была тяжелая, прочная, с замком и засовом.

— Уговорами тут не поможешь,— сказал он, садясь на кровать и стаскивая башмаки.— Уж эти мне бабы, особенно когда повздорят. Иной раз...

Он швырнул башмаки под кровать и потушил свет. Потом ощупью добрался до кровати, волоча за собой мамину качалку. Я слышал, как затрещало дерево, когда он взялся за перекладины. Он содрал обшивку, потом стал разламывать сиденье и швырять куски в огонь. Время от времени обломок попадал в облицовку камина, а часто и совсем мимо — в стену,

К этому времени мама и Люси снова переполошили собак. Они, должно быть, дрались теперь во дворе, потому что на крыльце их уже не было слышно.

— Иногда мне кажется, сынок, что господу богу не следовало выпускать на свет больше одной женщины зараз.

Я забрался под одеяло и свернулся калачиком, прижав колени к самому подбородку, в надежде, что теперь-то мой старик останется дома насовсем и больше никуда не уйдет.

Мой старик разломал спинку качалки и наугад швырнул ее в сторону камина. Сперва она ударилась в потолок, потом в облицовку камина. Он принялся доламывать остатки кресла.

Хорошо было лежать в темноте и знать, что он тут, рядом.

Мы с Хэнсомом Брауном пробыли на водяной мельнице мистера Хокинза почти весь день и за час до ужина отправились домой с мешком кукурузной муки, которую мистер Хокинз смолол нам. Мама послала нас на мельницу сразу после обеда, дав нам бушель белой кукурузы, которой папа кормил Иду, когда Ида хорошо себя вела, то есть не артачилась посреди улицы и не била копытами о стены конюшни. Пока мы с Хэнсомом ссыпали кукурузу в мешок, мама наказывала нам сразу же возвращаться домой, как только мука будет смолота, потому что она собиралась испечь оладьи к ужину. Мы с Хэнсомом пошли напрямик через пустырь, где разбивали палатки, когда к нам в город приезжали балаганщики, и всю дорогу спорили о вчерашнем бейсбольном матче между нашей городской командой и пожарными из Джесопвилла, который прекратился на шестом иннинге, потому что один пожарный оглушил нашего кэтчэра, Люка Хендерсона, битой. Хэнсом уверял, будто Люк Хендерсон набрал пригоршню пыли, думая, что никто этого не заметит, и запорошил глаза джесопвиллскому бэттеру как раз в ту минуту, когда питчер готовился послать мяч. Я сказал, что пыль нанесло ветром и что Люк Хендерсон, который служит в бакалейной лавочке, где автомат, тут вовсе ни при чем. Мы' вышли к железной дороге, все еще продолжая спорить. У сикаморского депо остановился товарный состав Прибрежной линии, но мы им не очень заинтересовались и только посмотрели, сколько вагонов паровоз подал на запасный путь рядом с джин-машиной. Стоя у полотна и глядя на паровоз и вагоны, мы вдруг увидели какого-то человека, который быстро шел в нашу сторону. Он шагал по полотну, ступая сразу через две шпалы на третью.

— Давай-ка отнесем муку твоей маме,— сказал Хэнсом, потянув меня за рукав. — Помнишь, что она говорила про оладьи? Слушайся свою маму.

— Стой. Давай посмотрим, кто это, — ответил я. — Вон он рукой нам машет, чтобы подождали.

— Бродяга какой-нибудь. Возьмет да и отнимет у нас муку. Пойдем лучше домой, как твоя мама велела.

Хэнсом стал пятиться задом. Он снял мешок с плеча и обеими руками прижал его к животу.

— Слушайся меня,— сказал Хэнсом.— Тебе дело говорят. Сколько я таких бродяг на своем веку перевидал. Одна беда с ними. Я уж чую, что у этого тоже недоброе на уме. Пойдем лучше домой.

Я не двинулся с места, и через минуту человек подошел к нам. Он так спешил, что совсем запыхался, и сначала все переводил дух, стараясь отдышаться. Лет ему было, наверно, столько же, сколько папе, но двигался он быстрее моего старика, а глаза у него, какие-то ошалелые, так и бегали по сторонам. На нем был старый комбинезон — одна штанина располосована,— он, должно быть, никак не мог собраться зашить ее. На голове — сдвинутая набекрень кепка, совсем новая, будто только что из магазина, зато башмаки такие рваные, что мизинцы вылезали наружу. Глядя на эти поперечные трещины, можно было подумать, что каждый башмак состоит из двух частей. Шею он закутал платком в красную и желтую клетку; такие платки повязывают кондуктора Прибрежной линии, чтобы пепел не сыпался им за ворот. Лицо у него все обросло черной щетиной, и она торчала во все стороны, точно колючки на чертополохе.