Валерий Есенков - Отпуск

– … я вас провожу…

Её рука шевельнулась, и он поспешно прибавил, чтобы она его за собой не звала:

– … разрешите передать с вами кое-какие подарки…

Она ничего не сказала. Она согласилась кивком головы. Они вдвоем направились в магазины. Она выбирала богемское стекло для себя. Он тоже приобрел закрытую миску под масло для Юниньки, в благодарность за то, что предсказала ему.

Как ни странно, сбылось… Он устал, он не знал, дотянет ли он до конца, а вот Юнинька знала всё лучше, чем он…

Он прожил месяц счастливым. Его счастье было чрезвычайным, чрезмерным и редким. Своим счастьем упивался он безоглядно и упился, кажется, до положения риз, и плевать ему на хандру, на здоровье, на погубленный отпуск. Продлилось бы предсказание Юниньки ещё на неделю, на три дня, только на два, хоть на один… Силы истрачены, силы исчерпаны, продлиться предсказанию едва ли возможно и нечего ждать, но если бы, если бы продлилось оно…

Он проводил Александру Михайловну до дверей её дома и молча передал ей все покупки, её и свои.

Она держала свертки в обеих руках. С этими свертками она стояла такая простая и милая. В её фигуре сквозила томная нежность. Её улыбка умоляла его. Голос был взволнован и тих:

– Чаю хотите?

Он понял призыв и готов был принять предложение, но роман напомнил и тут, стыд перед собой, преклонение перед святостью женщины, страх оскорбить, унизить её и себя помешали ему. Он сказал себе как мужчина мужчине:

«Ты глуп…»

И тут же серьезным тоном поправил себя:

«Но не скотина…»

А роман без церемоний отрезал:

«Ты не посмеешь. Что ты скажешь Илье?..»

Он стал неуклюжим. Он чертил что-то концом трости у носков её черных ботинок и бессмысленно бормотал:

– Что скажет прислуга? Поднимутся толки, играть честью, именем женщины…

Он ждал, что она рассмеется в лицо. Он поник головой. Он готов был к жестокой расплате. Он понимал: она была бы права.

Но она… На этот раз она почти всё угадала и ничего не сказала ему. Она только взглянула благодарно и нежно и погладила его по руке, задевая на какой-то тесемке качавшимся свертком.

Он в полном смущении отправился в парк.

Вот, он остался верен роману и ни о чем не жалел, но странная улыбка скользила у него по губам, он рассеянно повторял:

– Жениться тебе… в самую пору… останешься бобылем…

Наконец понял смысл этой фразы и встал.

Кругом него было темно. Луна поднималась, большая и круглая. В её белом безжизненном свете чернели деревья, походившие на великанов-разбойников, о каких няня когда-то сказывала ему перед сном.

Он осторожно сказал, обращаясь для чего-то именно к ним:

– Жениться – перемениться…

И пошел от них прочь. И решительно произнес, укладываясь в постель:

– Жениться – перемениться, да!

Спал он тревожно, видел какие-то дикие сны один за другим, но не запомнил ни одного. Он проснулся одиноко, угрюмо, поворочался, повздыхал, подумал невольно:

«Жениться тебе…»

Он нехотя встал, выпил рассеянно воду, три кружки, как повелел чертов Франкль, равнодушно сделал прогулку, всё время принуждая себя, равнодушно позавтракал, вынул сигару, но раскурить её стало лень. Желания менялись и путались. Хотелось уехать, вернуться за письменный стол и побыть с Александрой Михайловной перед отъездом.

Он кончил тем, что помог ей сесть в дилижанс.

Она подняла окно и сказала:

– Прощайте, Иван Александрович.

Он угадал, что таилось в её ненавистном «прощайте», и ответил с такой теплой нежностью, что она поняла, что он понял её:

– До свидания.

Её длинные губы складывались, но так и не сложились в улыбку. Она взмахнула рукой.

Он поднял шляпу в ответ.

И весь день продумал о Райском. Сонной рысью пробирался он вместе с ним в рогожной кибитке, на тройке тощих коней, по пыльным глухим переулкам родного, но немилого города, к старому ветхому дому. Вместе с ним ещё раз испытал он смущенье, завидя дымок из трубы, нежную зелень берез и серебряную под солнцем полосу Волги. На него повеяла струя здорового волжского воздуха, каким он давно не дышал, какого не было даже в этом прославленном, всеми расхваленном, всеми изъезженном Мариенбаде, и уже складывалось, будто писалось, в уме:

«Всё ближе, ближе: вон запестрели цветы в садике, вон дальше видны аллеи лип и акаций, и старый вяз, левее – яблони, вишни, груши. Вон резвятся собаки на дворе, жмутся по углам и греются на солнце котята; вон скворечники зыблются на тонких жердях; по кровле дома толкутся голуби, поверх реют точки. Вон за усадьбой, со стороны деревни, целая луговина покрыта разостланными на солнце полотнами. Вон баба катит бочонок по двору, кучер рубит дрова, другой какой-то садится в телегу, собирается ехать со двора; всё незнакомые ему люди. А вон Яков сонно смотрит с крыльца по сторонам. Это знакомый: как постарел!..»