Валерий Есенков - Отпуск

Опираясь на трость, он разглядывал узкое тельце, распластанное на золотистом песке, и задумчиво продолжал:

– А как многолика жизнь человека! На её поверхности всё кипит, изменяется и проходит. В её рамках выбор представляется неограниченным. Один уходит от её докучливых требований, прячется от её докучливых гроз, таящихся под тем горизонтом, под которым блещут молнии великих радостей, раздаются раскаты великих страданий, где играют надежды и призраки счастья, где пожирает собственная мысль, снедает собственная страсть, где торжествует и падает ум, где человек сражается в непрекращаемой битве и с поля боя уходит растерзанный, но всё ненасытный и недовольный. Другой отважно вступает в борьбу за наслаждение счастья, как он его понимает, в славе, в богатстве, в чинах, а плохо тем и другим, но хуже, разумеется, третьим, которые то прячутся в самих себя и грезят о яркости и ярости жизни, то бросают себя в эту ярость и яркость и грезят о блаженстве покоя, эти обречены страдать бесконечно.

Он слегка прижал ящерицу концом трости к земле.

Ящерица проснулась, разинула уродливую громадную пасть, уперлась в песок широкими лапами и безуспешно пыталась освободиться.

Следя, как слабы, безуспешны эти попытки, он размышлял:

– У человека одно благо или несчастье: свое предназначенье он может сознать. Положим, это предназначенье от него не зависит, зависит оно от природы, от десятков, сотен обстоятельств личной и общественной жизни, но если он вовремя осознал, метание между сферами жизни окажется плодотворным, метание будет оправдано, и тогда, может быть, в самом метании обнаружится щепотка, если не счастья, то, по крайней мере, тени его, а поздно понял, к чему определила судьба, и напрасно прожиты годы, мукой совести, зависти, сожалений омрачено непроглядное одиночество старости. А эти твари…

Он нагнулся, ухватил гибкую ящерицу поперек тела, положил на ладонь, прижав голову пальцем, и поднес Александре Михайловне, чтобы вместе полюбоваться уродливым чудом природы:

– Они избавлены…

Александра Михайловна дернулась, затряслась, побледнела и бросилась прочь, вереща, размахивая руками, голову пригибая, точно он ударить хотел.

Он бережно опустил бедную ящерицу на горячий песок и проводил её быстрое тельце задумчивым взглядом: в один миг ящерица юркнула в дебри пожухлой от зноя травы, разросшейся у корней корявого черного пня, и бесследно пропала.

Он сделался прежним.

Он понимал, что напугал женщину понапрасну, что оказался в смешном положении. Он находил, что женщина не виновата ни в чем, не виновата тем более перед ним. Он сам выходил виноватым во всем, перед ней, может быть, меньше всего.

Иван Александрович распрямился и зашагал женщине вслед, равнодушно, спокойно, неторопливо. У неё оказались растрепаны волосы, она слегка заикалась:

– Ка-ак вы ме-ня напугали-и-и…

Он вежливо попросил:

– Простите меня.

Они возвратились в Мариенбад.

Она беспокойно жалась к нему, точно всё ещё не могла прийти в себя от испуга.

Ему было приятно и стыдно.

Он долго не мог заснуть в эту ночь.

Лето выдалось грозовое и знойное. Утро загоралось непорочным и чистым, в свежей зелени блещущих трав, в радужном блеске крупной росы. Днем по лазури бездонного неба ползали груды кучевых облаков. К вечеру собирались дымные тучи. Тучи наползали с востока, заслоняли последний свет долгого дня, точно заглатывая кроваво-красное солнце. День кончался затишьем и духотой. Ночь сверкала, гремела и ухала. Утро вставало умытым и мирным. Днем выползали громадные белые облака.

Иван Александрович тяжело переносил духоту. От прогулки в горах осталось гнетущее чувство неловкости. Он обливался потом в своей конуре и молча страдал.

Пора бы… в сорок пять лет… без этих… ошибок… Медку захотел… близости душ… воркования двух голубков… Жизнь обмануть… согласиться на меньшее, а потом написать… чепуху… Дурак ты, Ваня… круглый дурак…

Он окно отворил, грудь подставил, надеясь освежить её ветром. Ветра не было. Из окна не тянуло прохладой. Только бесцветные дальние молнии трепетали в сгустившейся тьме.

Он задыхался, не в состоянии разобрать до конца, разочарование и стыд с сокрушительной силой давят его или давит чувствительность к кутерьме, в которой сама природа задыхалась, как он.

Развязал галстук, распахнул ворот, обнажил мясистую грудь, однако легче не стало. Тело покрывала испарина. Лицо сделалось влажным и скользким. Ноги дрожали от слабости. Он страшился упасть. До кресла ему едва удалось добрести. Он повалился в него и ухватился за поручень.