Валерий Есенков - Отпуск

Ведь бок о бок с ним шла, без сомнения, чуткая женщина. Она была образованна и умна. Она много страдала. Она умела понимать красоту. В ней не замечалось дурного кокетства. Кажется, она была искренна с ним. Она со вниманием прочитала его первую книгу и отрывок второй. Возможно, его книги хотя бы отчасти и воспитали её.

Чего же ещё? Ведь можно без «Фауста», «Фауста» он был готов уступить.

И с одиночество было бы кончено…

Рядом с ним всегда был бы преданный друг…

Легче стало бы жить…

Ради этого… приглядеться… проверить… повнимательней, поближе взглянуть…

И он ждал её новых вопросов, искоса взглядывая, спеша разгадать.

Она больше ни о чем не спросила, однако лицо её расцвело, тихая радость светилась в полуприкрытых глазах, длинные губы мягко, хорошо улыбались.

Улыбка, тихая радость согревали его. Он уже думал, что вопросов, наверно, не надо, потому что и ему самому в эту минуту приятней было молчать.

Макушки сосен слабо шевелились вверху, в синем шелке уснувшего неба. Жаркое солнце пробивалось сквозь них и золотом пятен плескалось у них под ногами. Где-то иволга звенела безмятежно и тихо, точно от жару начинала дремать.

Вдруг Иван Александрович ощутил себя малой частицей всебытия, ощутил отрадно и просто, на один миг он стал как сосна, как солнце, как иволга, как живое пятно на теплой земле, в этот миг, помнилось ему, он мог и мечтать и греть и звенеть и играть, как они.

Да он бы играл и грел и мечтал и звенел, как они, а кругом было бы вечно так тихо, так солнечно и тепло. И можно было бы жить бесконечно, как жили они, не зная забот и тревог.

Он успел уловить этот миг, удивляясь странной мечте, которая поманила и испугала его. Такого рода мечты у него не бывало с самого детства. Он знал давно, что он сам и всё то, что есть в его сердце и мозге, ничтожно в общей куче иволг, пятен, сосен и солнц. В мечтах-то можно залететь высоко, однако тщетны высоты, высоты недоступны для нас, и стало неловко, что и этой женщине наговорил о высоком, точно бахвалился перед ней, точно товар на толкучем рынке хвалил.

Ему показалось, что она поняла его именно так, оттого и молчит, и он шутливо сказал:

– Простите, заговорил. Позабыл, что то, что интересует какую-нибудь стомиллионную часть человечества, неинтересно всем остальным и на обыденную жизнь никакого воздействия не имеет. Разумеется, «Страдания юного Вертера» – великая вещь, но зачем же наводить на вас смертную суку?

В замешательстве он сказал не совсем то, что намеревался сказать, что вертелось на языке, и, уловив, что его последняя фраза прозвучала как-то неловко, с каким-то особенным вызовом, неожиданным для него самого, с нетерпением ждал, возразит она ему или нет, как ждал перед тем, согласится ли она, что он стар.

Её горячее тело как будто придвинулось ближе. Влажный рот приоткрылся в несмелой улыбке. Она сказала с запинкой:

– Вас интересно слушать… вы странный…

Он помирился бы даже на этом. Пусть странный, однако с ним интересно, а это понимали немногие даже из самых известных его современников, что не может не значить того, что большего, может быть, ему не дано.

И стало беззаботно, легко, и он перестал настороженно следить, какое впечатление производит он на неё, о чем говорит, не выглядит ли слишком серьезным или слишком смешным. Он устал контролировать каждый свой шаг, как устал каждый день писать по листу. Идя рядом с ней, он обыкновенно чувствовал, обыкновенно думал и жил, вот и всё.

Они вышли на край неширокой поляны. Со всех сторон поляна была закрыта невысоким подлеском. Местами её покрывала трава. Блестел раскаленный на жарком солнце песок. В сонном блаженстве на песке нежились зеленые ящерицы. Глаза ящериц были смежены грубыми перепонками морщинистых век.

Ему тоже хотелось сесть на песок, закрыть глаза набрякшими усталостью веками и думать о том, о чем думали эти в сонном блаженстве застывшие капли материи. Он представил, какие мысли могли быть у них, если бы дать им способность думать, как мы.

И, позабыв осторожность, он сказал, как себе:

– Только в природе отчетливо видишь, как однообразно течение жизни. Сколько миллионов лет под лучами всё того же раскаленного солнца грелись миллионы поколений этих вот ящериц, всё таких же, как созданы были миллион лет назад? Всё необходимое природа приготовила им и предназначила их для своих неведомых целей, а им остается одно: слепо следовать неумолимым предназначеньям. Что могли бы они изменить?