Валерий Есенков - Отпуск

– В самом деле, лучше в Швейцарию, там горы высокие, снег, говорят, совсем-совсем голубой.

– Опять горы… ящерицы…

– Какие ящерицы?

– Зеленые… с желтым брюхом…

– Многие едут во Франкфурт, мосье…

– Торговля, шум, суета…

– Тогда поезжайте в Париж!

Он отрицательно покачал головой: с чем он приедет в Париж?

Она удивилась:

– Куда же тогда?

Он произнес монотонно:

– «Куда ж нам плыть?..»

Луиза беспомощно заморгала:

– Доктор Франкль утверждает, мосье, что вы помешались…

Он тяжело согласился:

– Всё может быть…

Она удалилась бесшумно, на цыпочках, что-то бормоча про себя.

Он себя таки заставил писать, приказав довести до конца диалог, и прибавил к тому, что написалось вчера:

«Она с сомнением покачала головой…»

И долго без мысли глядел на эту обыкновенную фразу. Положим, без таких фраз нельзя обойтись, они попадаются на каждом шагу, не в них смысл, мастерство и что там ещё? А в чем теперь смысл? Одни ящерицы… вокруг… и… писать не дают…

Чуть ожил и стал продолжать, смутно слыша, как мужской голос бормочет какую-то дрянь:

– Ты, ты! – говорил он, целуя опять у ней руки и волнуясь у ног её. – Одна – ты! Боже мой, какое счастье! – твердил он, как в бреду…

Он швырнул с досадой перо: эта детская болтовня раздражала его. Он поставил локти на стол, обхватил ладонями голову и долго неподвижно сидел.

В сущности, Илья не понимал ничего… потому что не знал… Во сне бормотал… в беспамятном сне… А если бы не укрылся от жизни… если бы жил… если бы пил… эту чашу…

Он досидел до двенадцати, на этот раз рукопись на ключ не замкнул, а просто ушел от неё.

Он пообедал, как все. Он покурил на скамье без желаний и мыслей. Он погулял с Александрой Михайловной.

На её голове красовалась новая шляпка. В этой шляпке она выглядела особенно молодой и красивой. Его же морила усталость. Он был недоволен собой. Прошел ещё один день, между пальцами проскользнул, а так как помимо труда ничего другого с ним никогда не случалось, день пропал для всего. Много ли, много ли оставалось дней у него?..

Александра Михайловна ушла от него в беспокойном раздумье.

Почти не приметив её состояния, он себя за свое малодушие укорил. Если не будет дописан роман, отпуск пропадет безвозвратно, бесславно, так только, медом свободы протекло по губам. Если бы случился роман…

Рядом ходила неглупая, нестарая, милая женщина. У неё было горячее тело, сочный рот, зовущий застенчиво взгляд. Вместо одного романа мог бы приключиться также другой. Может быть, миг романа земного стоил того… А чего, а чего?..

Однако прямых ответов он избегал. Усталость манила забыть обо всем.

Он догнал её, вяло заговорил:

– Так значит вы едете, едете непременно?

Она ответила как-то не сразу, загадочно:

– Да…

– Что так?

– Вот – скучаю…

Она улыбнулась мечтательно, виновато, и зелень глаз проступила сильнее в тонком ободке синевы:

– И, знаете, скучаю по ватрушкам, по кулебякам, по пирогам. В общем, я этих прелестей не люблю, разве едала по праздникам. А вот приеду, велю затворить, напекут, запирую и,, прощай мариенбадские воды, как у нас повелось…

Её слова по-своему объясняли ему его утомленье, тоску, капризное недовольство собой. Он с завистливой радостью подхватил:

Хорошо! Да, хорошо! Воротиться в свой угол, в старый дом, где родился, на Волгу, пожить там, как прежде живал, побродить по нетронутым улицам, постоять над обрывом: под ним Волга несет темно-зеленые воды, перекатывает по отмелям, ласкается к подножию гор, смоленые струги бегут, висят облака, до самого окоема луга на том берегу…

Ехать, ехать без оглядки захотелось ему, торопиться, бежать.

Она подхватила, словно бы понимала его:

– Едемте вместе!

Он встрепенулся, выдохнул:

– Да…

Он искренне решился уехать. Надо было воспользоваться последней возможностью хоть как-нибудь отдохнуть. Куда ни кинь, без отдыха-то нельзя. Он человеком родился, сил ему отпущено на одного, опасно и неразумно без счета растранжиривать их. Потом ничего не вернешь. Жить-то, может быть, осталось недолго…

Но роман, оказывалось, привязывал крепко. Не цепочками, каторжной цепью. Роман стоял на страже желаний и властно командовал ими, как заключенными страж. Роман требовал непременно остаться, несмотря ни на что. Роман приказывал позабыть и родные места, и усталость, и обыкновенное счастье. Роман уже вобрал в себя всё и был сильнее его. Роман зачеркнул неясное «да», и он в замешательстве кое-как закруглил свою мысль: