Валерий Есенков - Отпуск

Празднично, славно, тепло вдруг стало ему, только из дальней, разумной ещё глубины дремотно шептало:

«Нельзя это… нельзя…»

Однако бодрая праздничность поднялась от прелести возвращения в родные места и почти заглушила остерегающий ропот рассудка. Дальше, очерченней, очевидней открывалась картина скромного появления блудного сына в бабушкин дом. Вот и бабушка Бережкова ждала на пороге. Вот знакомый с детства мелодичный говор ключей. Вот до боли приветливый голос:

– Борюшка! друг мой!

Опять останавливало, опять запрещало:

«Нельзя это! Нельзя!..»

Но сильнее строгого окрика трезвого разума он страшился утратить эту картину, страшился, бросив её, заскулить от отчаянья, не знакомого трезвому разуму, от бесцельности прозябания в этом немилом, разнадоевшем, уже явным образом бесполезном курорте.

И, не глядя, отодвинул «Обломова» в сторону. И, захлебываясь словами, не представляет, что станет дальше, пьянея от сладости светлых воспоминаний, схватился писать главу из «Обрыва», лишь бы снова писать, лишь бы снова хлебнуть из сосуда безумного счастья.

Его захватила и понесла новизна этих образов, тем и картин. Он всё дальше, всё дальше мчался вперед. Энергия творчества, было угасшая, вдруг распалилась, раскинулась, точно Волга во всю ширину. Всё, без исключения всё сулило настоящую, большую удачу.

Не там… только не там… не состоялось… не вышло… а это… это свежо и живо и выпукло…

Он жадно взмахнул обмелевшим пером, чтобы набрать поскорее чернил, вдруг запнулся и положил его тихо на место.

Так однажды с ним уже было…

Туда он уже приезжал…

И восемь лет мыкал горе, чтобы дождаться нового отпуска, совершить ту же ошибку и вновь возвратиться ни с чем.

Ведь он просто устал, и утомленные нервы отыскали предлог увильнуть от измаявшей, надоевшей работы.

Глаза метнулись, рука схватила «Обломова», пальцы затеребили края необмятых листов, губы шептали, сбиваясь, пересчитывая, снова сбиваясь: три, четыре… тринадцать…

Было сорок больших, плотным-плотно уписанных, почти готовых страниц.

Двадцать печатных листов, пожалуй, двадцать один…

Третья часть на исходе…

А там четвертая…

И – делу конец!

Губы зашевелились опять. Иван Александрович пересчитывал дни, пошедшие на двадцать листов. Он, кажется, сбился и начал опять. Выходило неправдоподобно, уморительно, сказочно мало, насколько-то больше трех полных недель, но менее четырех, обязательно менее, в этом он был убежден.

И стал загибать дрожащие пальцы, с недоверием глядя на них.

Что-то опять выходило не то…

Он вдруг фыркнул и зашелся от хохота. Кончик носа так и залоснился от удовольствия. В озорных щелках прищуренных глаз пробегали счастливые бесенята. Руки горели. Иван Александрович потер их одна о другую. Руки вспотели и прилипали друг к другу.

Он вызвал недругов и друзей. Он с изысканной вежливостью попросил ещё раз повторить:

– Бездельник! Обломов! Лентяй! Писать надо, писать и писать!

Недруги с удовольствием, друзья с большим удовольствием и с печалью в глазах, повторили старые обвинения. От их повторенных искренне слов снова вспыхнули злые обиды, однако ощутил он не прежнюю тягучую боль, а презрение и тут же гордость собой.

И, простив им неведенье, заворчал:

– Вы на себя, на себя… Один изучил превосходно технику музыки, меценат, лучший друг знаменитых артистов, в душе носит планы удивительных сочинений, с жаром об них говорит, со знанием дела, годами все ждут громоподобных созданий, а он, глядите-ка, разрешился романсом.

Иван Александрович ухмыльнулся, неторопливо, аккуратно обрезал сигару и с удовольствием начал курить:

– Другой, обладая необыкновенной силой таланта, извлек из него два десятка прекрасных стихотворений.

Иван Александрович затянулся, выпустил дым из ноздрей и стал глядеть на кончик сигары, обраставший столбиком сероватых чешуек:

У третьего образование многостороннее, начитанность необъятная, бесспорный талант, а перо вывело несколько легких рассказцев да с той поры и ржавеет, не зная чернил.

Иван Александрович сбросил пепел, блаженно прищурил глаза, затянулся ещё раз:

– Для них искусство – не цель и содержание жизни, для них искусство – подходящее средство приятно проводить впустую бредущее время, тогда как для многих других оно – только средство выбиться из горькой нужды, заработать побольше, деньгу зашибить. Оттого и нет у нас большого искусства… не стало…