Ольга Токарчук: Веди свой плуг над костями мертвых

— Это будет неприятное зрелище, — предупредил Матога, обернувшись ко мне и на мгновение совсем ослепив светом лампочки.

Я не ожидала ничего другого. Минутку он помолчал, а потом сказал, как бы оправдываясь:

— Меня побеспокоил свет у него на кухне и лай суки, отчаянный такой. Ты ничего не слышала?

Нет, не слышала. Я спала, как мертвая, после хмеля и валерианы.

— А где она сейчас, эта Сука?

— Я ее оттуда забрал, взял к себе, накормил и она, кажется, успокоилась.

Новая минута молчания.

— Он всегда ложился спать рано и выключал свет, экономил, а в этот раз свет горел и горел. Светлая полоса на снегу. Видно из окна моей комнаты. Я туда пошел, думал, может, он напился или что-то делает с этим псом, что он так воет.

Прошли разрушенный сарай, и через мгновение фонарик Матоги выхватил из темноты две пары зеленоватых глаз, которые светились и мерцали.

— Смотри-ка, Косули, — прошептала я возбужденно и схватила его за рукав кожуха. — Подошли так близко к дому. Не боятся?

Косули увязали животами в снегу. Смотрели на нас спокойно, как будто мы застали их во время ритуала, смысл которого невозможно понять людям. Было темно, и я не могла разглядеть, это те же Панночки, которые приходили сюда осенью из Чехии, или какие-то новые? Тех было по меньшей мере четыре.

— Идите домой, — сказала я им и замахала руками. Они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Спокойно проводили нас взглядом до самой двери. Я вздрогнула.

Между тем Матога, топая перед дверью заброшенного домика, отряхивал снег с ботинок. Маленькие окошки были законопачены фольгой и бумагой, деревянные двери покрывал черный тол.

Стены в сенях были обложены дровами, неровными поленьями. Это было неприятное помещение, что и говорить. Грязное и заброшенное. Всюду слышался запах влаги, древесины и земли, мокрой, жадной. Многолетняя вонючая копоть осела на стенах жирным слоем.

Двери в кухню была приоткрыта, и я сразу увидела тело Большой Ступни, вытянувшееся на полу. Мой взгляд едва скользнул по нему, и тут же отскочил. Через некоторое время я снова решилась туда посмотреть. Это было ужасное зрелище.

Мертвец лежал, съежившись, в причудливой позе, с руками у шеи, словно пытался разорвать воротник, сжимающий горло. Медленно я подходила ближе, как загипнотизированная. Рассмотрела открытые глаза, взгляд, направленный куда-то под стол. Грязная майка разорвана у горла. Казалось, будто тело боролось же с собой и, побежденное, умерло. Я оцепенела от ужаса, кровь застыла в жилах и, казалось, ушла куда-то вглубь меня. Еще вчера я видела этого человека живым.

— Боже мой, — прошептала я. — Что случилось?

Матога пожал плечами.

— Не могу дозвониться до полиции, снова чешское покрытие.

Я вытащила из кармана свой мобильник, набрала известный по телевидению номер девятьсот девяносто семь — через мгновение в моем телефоне заговорил чешский автоответчик. Так здесь бывает. Покрытие блуждает, не обращая внимания на границы государств. Иногда граница между операторами надолго останавливается на моей кухне, бывало, что стоит несколько дней у дома Матоги или на террасе, но ее причудливое поведение предсказать трудно.

— Надо подняться выше, за домом, на горку, — не подумав, посоветовала я.

— Пока они приедут, тело совершенно окоченеет, — сказал Матога тоном, который я особенно у него не любила; этакий всезнайка. Он снял кожух и повесил на спинку стула. — Не годится его так оставлять. Выглядит он ужасно, а был, как ни крути, нашим соседом.

Я смотрела на несчастное, скорченное тело Большой Ступни, и трудно было поверить, что только вчера я боялась этого Человека. Он мне не нравился. Может, это мягко сказано — не нравился. Если честно, то он казался мне отвратительным, уродливым. Собственно говоря, я не считала его человеческим Существом. Сейчас он лежал на покрытом пятнами полу, в грязном белье, мелкий и худой, бессильный и безвредный. Просто кусок материи, который вследствие непостижимых изменений стал обособленным от всего непрочного существования. Мне стало грустно, страшно, потому что даже такой дрянной человек, как он, не заслужил смерть. А кто заслуживает? Меня ждет то же самое, и Матогу, и этих Косуль на улице; все мы станем прежде всего мертвой материей.

Я посмотрела на Матогу, ища у него хоть какого-то утешения, но он уже стал убирать разбросанную постель, гнездо на сломанном диване, поэтому я мысленно утешала себя сама. Тогда мне пришло в голову, что смерть Большой Ступни, в определенном смысле, была чем-то хорошим. Освободила его от беспорядка, который сопровождал его в жизни. И освободила других живых Существ от него. О да, вдруг я осознала, какой хорошей может быть смерть, справедливой, будто дезинфицирующее средство, как будто пылесос. Признаюсь, я так и подумала, и, если честно, продолжаю так думать дальше.