Мор Йокаи - Венгерский набоб

Третий же, что посередине, - высокий, стройный юноша в скромном костюме и безо всякого определенного выражения на чисто выбритом лице. Только невозмутимо-холодное спокойствие во всех чертах и во взгляде: то благородное бесстрастие, которое так привлекает и губит женские сердца. В движениях - английская неторопливость, чуждая, впрочем, какой-либо аффектации; речь - ровная, негромкая: ни одно слово не выделяется и не подчеркивается. Главная забота - понятно объяснить, а не блеснуть ораторским искусством. Это о нем сообщил Гриффар, что прибыл он из Америки на верхней палубе.

И - о чудо из чудес! - можем еще добавить: все трое разговаривают между собой по-венгерски. И время, к которому относится наша история, 1822 год, и место действия, эрменонвилльская роща, и герои наши, мадьярские аристократы, - повод, думается, достаточный, дабы этому подивиться.

Называют юноши друг друга по именам. Пылкого и мускулистого зовут Миклошем, чернобрового - Иштваном, а того, что посередине, - Рудольфом.

От внимательного взора не ускользнуло бы, что из молодых людей, которые шли, взявшись под руки, один все забегал вперед, увлекая за собой среднего, другой же, наоборот, приотставал и тянул его назад, - тому время от времени приходилось останавливаться, чтобы соблюсти нарушаемое жарким спором равновесие.

Беседовали они в пустынном лесу почти в полный голос. Эрменонвилльская роща - не самое излюбленное светом место для прогулок, здесь можно позволить себе любой громкий спор, разговор, не рискуя прослыть невоспитанным.

Внезапно из кустарника выбрался на дорогу еще какой-то юноша и с минуту постоял, точно прислушиваясь к голосам. Судя по внешности, был он из мастеровых: в плоской круглой шапочке, в просторной синей парусиновой блузе на мускулистом теле, из-под которой высовывался ворот пестрой рубашки.

Радость и удивление изобразились на юном его лице. Несколько мгновений он, казалось, колебался; потом решительным шагом устремился навстречу спорящим.

- Ах, господа, вы по-венгерски разговариваете! Я тоже мадьяр.

И слезы радости блеснули у него на глазах.

- Привет соотечественнику! - прогудел тот, что с низким голосом, и, дружески протянув руку, обменялся с незнакомцем крепким мужским рукопожатием.

Остальные последовали его примеру.

Юный мастеровой совсем растрогался, даже слов поначалу не мог найти.

- Прошу прощенья, господа, за навязчивость, но с тех пор, как я в Париже, - а тому уже целых семь лет, - первый раз слышу родную речь, а это так приятно, так приятно...

- Ну так идемте с нами, - предложил средний. - Если время позволяет, беритесь с нами под руку - и поговорим.

Ремесленник помедлил из скромности, пока тот из молодых людей, кого называли Иштваном, сам не подхватил его и не увлек с собой.

- Мы вас не отрываем от дела?

- Нет, господа, сегодня праздник, нерабочий день.

- Но, может, у вас свидание? - с быстро промелькнувшей улыбкой спросил опять Иштван.

- Вот именно, что нет. Я просто так сюда хожу в свободное время.

- Но место это ведь не богато развлечениями.

- Конечно, распивочные отсюда не близко; но здесь зато гробница одного великого человека, чьи труды ценнее для меня любых увеселений. Они так написаны, что и простолюдину читать их - истинное наслаждение. Господам известны, вероятно, его сочинения? Ох и глупый вопрос! Как же не знать таким образованным людям Жан-Жака Руссо!

- Вы посещаете гробницу Руссо?

- Это самый близкий моему сердцу человек. Я его книги уже десятки раз перечитал от доски до доски и все открываю в них новые глубины. Какая правда в каждом слове! Я уже не раз испытал: коли заботы очень одолевают или огорчения, возьму Руссо и за чтением успокоюсь. Вот и стал по воскресеньям сюда приходить, к тому скромному памятнику, сооруженному в его честь. Присяду, книжки его достану - и будто с ним самим беседую. Я там совсем еще рано побывал, сейчас-то возвращался уже.

- А что же вас удерживает в Париже? - холодно перебил его Рудольф, совсем иное направление давая разговору.

- Рабочий я, сударь, столярный подмастерье у Годше. Доведется там быть, не побрезгуйте на разные изделия взглянуть в витрине, на утварь деревянную церковную в готическом стиле; все по моим образцам.

- Почему же вы собственное ателье не постараетесь открыть?

- В Париже, сударь, оставаться не хочется, - с невольным вздохом пояснил подмастерье. - Домой, на родину тянет.

- Домой? В Венгрию? Или здесь не ладится дело?

- Ладится, еще как ладится. Мастера меня ценят, труд оплачивают прилично. Тут можно свое ремесло полюбить, оно настоящего искусства требует - благодаря моде: она ведь меняется все время, а какое удовольствие каждый день новую прекрасную вещь работать, способности свои изощрять. Но все равно не останусь, вернусь, хоть и знаю, что там мне ни княжьих парадных кроватей, ни церковных хоров не делать: не иностранцам такая работа не доверяется. Знаю, что с нуждой придется бороться и, чтоб прожить, буду вон лавки крестьянские строгать да тюльпаны вырезать на ларях; от венгерского мастера другого ничего и не ждут. А все-таки домой поеду.