Александр Долгушин - Коротко о разном

А как – никто не сможет научить.
Всё одному. За болевым порогом —
тревожные бессонницы в ночи,
нескорые машины и врачи,
пора больниц и разговоров с Богом…

Но прошлое с тобой, сегодня, здесь.
Оно в твоей крови, и разве странно,
когда в душе не зарастает рана,
когда болит: ведь ты на свете есть
и проходить любви, как видно, рано…

И сколько б ты ни говорил «халва» —
во рту не сладко. И, скрипя зубами,
ты слушаешь: народная молва
нанизывает бисером слова
на смыслы. Только смыслов за словами —
прикрыть тех смыслов нищету едва…

И вдруг настанет время приходить
другой любви, спасительной, нежданной,
как гром средь неба ясного, как манна…
и робкий свет затеплится в груди
и в будущем затеплится туманном,

которого наплакал ёшкин кот,
воспрянувший от сна, весну почуяв,
в котором птицы-фениксы кочуют
и замыкается круговорот,
всех исцеляя. Всё вокруг врачуя.

Она опять уйдёт. Да что ж такое?
– Чего ты – как челнок – туда-сюда?!
Нет ни минуты от тебя покоя.
Сегодня воскресенье? Нет, среда!

Смешалось всё в сумятице явлений
И уявлений некоторых лиц.
Недели сократились до мгновений,
Секунды скачут вроде кобылиц,

Копытами звенят мне по затылку.
А может, это… Истина в вине?
Стучат. В глазок смотрю я, как в бутылку,
За дверь. Там, «в толстой сумке на ремне»,

Конверт. Мой адрес. Наш. Макулатура.
Бессвязные, как выкрики, слова:
«Прости. Что делать – я такая дура…
Но в этом ты, бесспорно, виноват!»

Перекрещусь, когда весенний гром
шарахнет по башке. Ну что тут скажешь?
Бесёнок мой, вопрос стоит ребром.
Тюльпаново-то как на распродаже!

Базар. От сантиментов далеки,
торговцы мартом праздничны и ловки.
Народ. Благоговейные кульки.
В кульках – цветов невинные головки.

Обычное утро, обычной весной
Шагает прохожий, колючий, как ёжик,
С душою в потёмках, но с белой спиной
И хмурой небритостью заспанной рожи.

Апрель начинается первым числом.
Вруны встрепенулись, грачи прилетели.
И он себя чувствует просто ослом
(Ну, хоть не козлом…) в человеческом теле.

А может, он просто привычно устал
Впрягаться в привычное утро, как лошадь…
Наброском на чистом пространстве листа —
Начавшийся день. Вороньём огорошить

С обвислых берёз, потрепать ветерком
За чуб, удивить безмятежностью неба
Пытается жизнь. Серебрится пушком
В начале недели воскресшая верба.

Пройдёт семь лет – не будет и следа
От прежних нас. Ни клеточки единой.
Ни боли пережитой, ни стыда.
Быль или небыль… Станет жизнь былиной.

Ступай себе и заново греши,
Забыв о том, что есть в мозгах заметки —
Как трудно возрождаются души
Бессмертные израненные клетки.

Насолю усмешек бочку —
Злых, таинственных, надменных.
Двести лет им до просрочки
В кучке листьев охрененных.

Заготовлю впрок улыбок,
Положу на полку зубы.
Ворох сделанных ошибок,
Неотёсанных и грубых,

Комплименты, сантименты
Обитают в коробушках,
Между ржавых инструментов,
Между веников с лаврушкой.

В паутине старых писем
Что-то важное хранится.
Тараканы мыслей… Брысь им!
Для болячек есть больница.

Здесь, на дне дырявой кружки,
Тюбик скорчился с «Моментом»,
Лёгкий труп засохшей мушки,
Бескозырчатая лента,

Наряду с помётом крысьим,
Стопкой – чахлые обиды,
Календарь, совсем без чисел,
Как без жизни Атлантида.

Скрип рассохся в недрах скрипки,
В черепной коробке – разум.
В зону, где храню ошибки,
Посторонним вход заказан.

Я иду за следом санным
Между изб-одноэтажек.
Сохранились, как ни странно,
Глухари на крышах даже.

Свет пронзителен и зыбок.
Иней синий. Край суровый.
Замороженная рыба.
Заржавелые засовы.

Подточу карандашик простой, намалюю чего-нибудь:
огуречик с ручонками – веточками нарастопыр-
ку, рядом с ним – огуречик поменьше и прутики поутончённее.
Это – я. А ко мне пририсую ещё целый мир