Лев Халиф - ЦДЛ

А если в Москву приезжал какой-нибудь высокий гость (а вдруг поинтересуется), тут уж толпились чуть ли не всей Лубянкой. Спешно поднимали насмерть перепуганного и больного старика. Засовывали чуть ли не в кальсонах в самолет… и везли.

Макмиллану, пожелавшему встретиться с Пастернаком, сказали, что он спешно уехал в Грузию – переводить грузинских поэтов.

Говорят, Хрущев выговаривал кому-то, что его ввели в заблуждение… «Я думал, это мальчик-стиляга, а это почтенный старик!»

Покойный Хрущев… Бедный Норик!

Покойный Пастернак… Как не подходит, как кощунственно по отношению к поэту слово «покойный»!

А сколько покойных поэтов, еще не похороненных!

Смердят – значит живы.

Да и не удивительно! У нас и настоящих мертвецов не всегда предают земле. Уж не оттого ли, как говорят старики, все наши российские невезения? Миллионы лет человечество считает высшим наказанием Божьим – непогребение.

Пастернак, чье поэтическое зрение раздирало собственные виски, – видел мух на гигантских египетских пирамидах.

Кто они, эти мухи?

Уж не те ли, что обязательно должны ползать по взрывчатой коже творчества?

Всегда казалось, что, когда поэт встает из-за стола, – он поднимает потолок…

Как жаль, что великих мы видим в полный рост лишь в гробу.

Он лежит рядом с письменным столом своим – в Переделкино, которое не переделало его, как ни старалось.

Вижу его глаза-берега, вечно омываемые слезами, – он читал тогда главы из «Доктора Живаго», перечеркивая все, написанное не прозой. Неужели для поэта есть что-то иное, нежели поэзия?

Тогда он не мог слышать стихов. В ответ читаемым ему строчкам он взволнованно мне заметил: «Замах крыльев у тебя огромный, а нести тебе нечего!»

Кажется, в гулких сводах потусторонних пантеонов прах его докрикивает смертью прерванный монолог.

Мы все уйдем парафизической дымкой в небо. А пока притягиваем себя к земле, кто – чем: балластом или непосильным грузом, взятым на борт души.

ЦДЛ, понизившийся в росте.

Здесь особенно чувствуешь невосполнимую утрату учителей. Пустуют места их, когда-то здесь сидевших. Они зияют невосполнимой пустотой даже под обвалами чьей-то усидчивости.

Тысячи тонн инкубаторской усидчивости не в состоянии покрыть и на сантиметр сосущей сердце пустоты. ЦДЛ – Центральный Дом Лилипутов.

Три карлика в дверях. Как на засекреченном заводе. И старый пожарник Леша Махов на заднем плане с вечной ухмылочкой в тонких губах:

– К пожару все готово, товарищ начальник!

Один западный корреспондент как-то спросил меня – кто мне ближе из современных писателей? И еще попросил назвать первых. Наступило наконец-то время, когда первых следует называть, а то и разглядывать в лупу, иначе и не определить – первые они или не первые? Видимо, я показался нескромным, что делать, моя манера писать мне действительно ближе. И не мне судить коллег моих, хотя бы потому, что сам непохожестью грешен. И в режущем сквозном и беспощадном свете выходящее из собственных глубин еще не перестает удивлять самого. Слава богу, не засвечиваясь, как недодержанная фотопленка. Это в совдепии автора сначала судят коллеги и уж потом, если он не слишком осужден, наступает черед судить остальным. А на Западе дело обстоит значительно проще. Если верить количеству выпускаемых там книг, читателю только и остается, что самому судить да рядить – кто из этой прорвы наконец-то стоящий автор? Потому что там писатели прежде всего писательствуют, а не обсуждают друг друга с пеной у рта и с подножками на и без того трудной стезе. В одном только схожи и тамошние и здешние – все хотят быть первыми. Кто первый? Первых много. Лично я – за вторых.

Выживание, поставленное на карту… географическую. У нас книги варятся в герметически закрытом котле. И авторы в массе своей рассчитывают быть любимцами лишь на своей территории. Да и не каждая книга, уйдя за границу, способна не раствориться. Слишком большой заряд должен присутствовать в ней. А здесь, как правило, с неба звезд не хватают. Здесь до кремлевских тянутся. Глядишь на иного – гора родила мышь. Не живет его книга. Читаешь другого – мотылек-однодневка, шелестящий страницами. Гусеница, решившая жить дольше. Один лишь червь и взвалил на него наитруднейшую проблему выжить. Целый союз подобных помогает такому писателю навьючить пустоту на высиженного недокрылка, недоноска, недоумка. Здесь тысячи таких творцов, чьи книги, картины, фильмы, симфонии и кантаты – сплошь оратории – родились мертвыми. И лишь счастливцев, чьи творения живут после их смерти, и может Россия приписать к своему везению. Им не на что было жить, но умирать было за что. Как ни прискорбно, но чем недолговечнее здесь настоящие художники, тем дольше живут их творения. Такова уж особенность прессованной, а потому пресной партийной литературы и не менее партийного искусства, этого жмыха народу, будто скоту. И чем больше ты презираешь политику, тем более такую, тем чаще и злее она вламывается в твое святая святых. У каждого из нас в этом смысле – студия горького опыта (не путать с киностудией имени Горького).