Лев Халиф - ЦДЛ

Так и вижу, как он родиной торгует. Встал посереди Бродвея, где все на свете чуть ли не задарма предлагают, и умоляет Христа ради Родину его купить. Со всеми ее прелестями и секретами, загадками и ребусами, кроссвордами и подкопами под другие миры. Невмоготу ей видеть, как люди живут счастливо. А также с планом новейшего завода, купленного здесь же, на Бродвее, и валяющегося где-нибудь на Мухосранском откосе, под обильным дождем. В отличие от староотечественного, вырабатывающего счастье… кучами. Этот все же на валюту куплен.

Нет, старина, ты открыл бесполезную торговую точку (если открыл, как тебе они убежденно предсказывали). Во-первых, Родиной торговать – это привилегия только нашего правительства. Оптом и в розницу вот уже 60 лет торгуют. И куда уж тебе за ними угнаться, торгашами прожженными?! Во-вторых, такая, как наша, ничего-то уж ныне не стоит. Бегут с нее при первой же возможности самые что ни есть патриоты и давно торгаши, по пути дожевывая свои партбилеты. Бесценная – за нее теперь и ломаного гроша не дадут в самый базарный день. Напротив, приплатят, чтоб только при тебе осталась. С непременным условием, чтобы никогда не показывал никому. Крепко тебя обманули, с детства внушая, что лучшая в мире она. А как на репродукторах жилы вздували, заклиная ее продавать: «Очень дорого стоит наша Родина! Капиталисты только и норовят приобрести ее за бесценок, хотя миллионы за нее не жаль. Дни не дремлют и ночи не спят, все выгадывают, сволочи, как бы ты ее продал!..»

– Надо ж врать так безбожно! – так и слышу, кричит мой сосед. И рыдает, за страну свою оскорбившись, – ну просто плевать хотели – своих березок невпроворот. И, между прочим, растут себе на свободе, почище наших – никаких туалетов экспромтом. И уж, конечно, без проволоки колючей, охраняющей окружающую среду. Ну ни капли Россию не ценят. Даром и то не берут. Видно, кроме русских, она ни одной душе не годится. Потому и не избавиться нам от нее вовек.

Объяснительная записка – это жанр.

Переживший в лагерях всех министров Внутренних Дел Юрий Осипович Домбровский, один из последних могикан, ныне уже покойный – начал писать объяснение в милиции, а написал повесть.

В отличие от ранней повести «Обезьяна приходит за своим черепом», эту он написал не на бумажках от лагерных порошков. И ему не надо было потом пять лет расшифровывать свои записи. Литфонд снабжает писателей великолепной финской бумагой. Когда они не сидят.

«Меня всегда не вовремя сажали, – часто говорил он, – как только я заканчивал рукопись, обязательно кто-нибудь доносил».

И снова он досиживал свой срок, тоскуя по отобранной работе. Однажды к нему, ненадолго отпущенному, пришел маленький и тщательно обритый человек и сказал: «Вот в этом сидорке ваш роман… „Обезьяна“, кажется. Мне было приказано его сжечь, но я не стал этого делать…»

Рукописи не горят, когда их не поджигают.

В записке что-то от писка, зашнурованного скоросшивателем. Мыслимо ли уместиться в записку?

И тем не менее объяснительная записка – это жанр. Начиная ее – пишут эпопеи.

Да и эта моя первая проза родилась из объяснения поведения секретариату правления.

Но эти объяснения уже для другого адресата.

Символично.

Так появился ЦДЛ, сам того не ведая, ставший менять мою жизнь. Потому что творчество – тоже поведение.

Пошел гулять «ЦДЛ» по рукам неполно, и вот из ЦДЛ меня исключают вполне.

КГБ – наш первый читатель, идущий по следу. При такой организации ты не оставишь в творчестве след. Но попытка – не пытка. Хотя, как сказать. Но минует слово запретные их установки. Слову больше везет, чем автору, – его изгоняют уже из Союза, даже из двух – сначала писательского, а потом и вообще Советского.

ЦДЛ.

Он не собирался по крупицам, этот материал. Документ довлел над живой плотью фантазии. Он пер без памяти, ломая привычные заготовки жанра, с непременной усидчивостью и кропотливым анализом написанного.

Какая уж тут усидчивость, если сидишь, облокотись на Злобное Место и уж как его приспособив под письменный стол – самому невдомек. И когда к тебе прилетает не просто Муза, а самый главный Член Союза, а то и сам спецнадсмотрщик КГБ, в коем ведении ты находишься. И грозит тебе пальчиком: «Не шали, не то хуже будет!» И не врет. Хуже действительно будет.

Неспешность, так любимая за письменным столом… Ныне эта роскошь непозволительна. Вызревание замысла. Высиживание книги. А потом долеживание рукописи. И вновь возвращение к ней… Эта привилегия писательского труда ныне просто невозможна. И не потому, что не знаешь – сколько тебе отпущено. Ныне главное – успеть, пока не ударили по автору. И еще преуспеть, пока не звезданули по рукописи. У нее нет инстинкта самосохранения. Беда наша заключается не в том, что мы должны отвечать за свои книги. А в том, что мы отвечаем за них тогда, когда их уничтожают. Задолго до того, как они становятся ими. Что и говорить – я побывал в шкуре прозаика – до чего ж неблагодарный жанр! Это поэзия – экспромт и стихия, живородящаяся сама по себе и требующая от автора только своевременной фиксации. Иногда и сам удивляешься – и как же легко пишется!