Лев Халиф - ЦДЛ

Так родился мой, новый по сути, жанр – «Документальная фантастика» (следующую книгу уж точно обозначу этим жанром, хотя терпеть не могу объяснять и разжевывать – что и как).

Для нашей действительности мировая литература не заготовила мало-мальски приемлемую форму. Хотя догадывалась о социализме давно.

Высокому призванию пристало и большой талант.

Он-то и определяет потом всю жизнь, скупо отмеренную, как всем.

Земное существо, наделенное крыльями. Их можно сложить за спиной, как руки, и расхаживать среди обычных людей.

Но крылья вырываются в небо. Накидывая на плечи гибельную высоту.

Нелепейшее несоответствие – огромность зрения и малая орбита глаз.

Чудовищное несоответствие – высокое призвание и краткий миг человеческого бытия.

Пульсирующие вспышки когда-то умерших звезд. Световые волны, веками идущие по бесплотному пространству.

А импульсы талантливости, здесь – на земле?

Продирающие черно-угольные пласты невежества, неверия и ханжества.

Какова же ты, скорость разума, если просто свету нужны световые годы и годы? И это в пустом и разреженном космосе, а на земле, сплошь и рядом препятствующей?

А в России, с ее колючими проволоками, с ее сторожевыми вышками, бетонными заборами, железными запорами, решетками, оградами, опорами глушилок и давилок, с ее местами злобными, уже не Лобными, а скрытыми, с ее мегатоннами, полигонами, тюрьмами, лагерями и психушками?.. Ведь ее еще миновать нужно.

Сколько световых лет, оттого и световых, что идут сквозь непроглядную тьму?

Камни за пазухой… Их, брошенных в пророка, громоздят потом в вечно запоздалый памятник ему. Высокий, очень высокий, но не достающий его живого роста.

Памятник? Да им не прижать даже стопы рукописей на письменном столе подвижника.

Может, раньше люди жили дольше? Или событий на их век выпадало меньше и они одалживались у Истории и у Библии?..

Сегодня и жизни не хватит, чтобы описать драму одного прожитого дня.

И тут не до вымыслов!

Остается – бегство от себя.

Остается дезертирство в развлекательное чтиво, чтобы грызть иллюзорный леденец благополучия.

Остается, сплюнув проклятья собственной судьбе, – докрикивать свое Призвание. Услышат ли?

Недавний рекорд трагизма – репортаж с петлей на шее.

Есть еще высшая точка трагизма – репортаж в никуда.

Обычно в рай въезжают на сумасшедшей скорости. А дальше душа уже идет пешком.

Он не успел затормозить свою новую «Волгу» и влепил себя и свою семью в скалистый ландшафт родной Армении.

Имя этого поэта – Паруйр Севак.

Мотор в сто с лишним лошадей. Половина сдохла. Классик бесполезно жмет на акселератор газа – не тянет «Чайка» в Литературу, в которую обычно входят пешком.

Корвалан – это, кажется, какое-то лекарство… от демократии.

«Мария Стюарт», Юлиус Словацкий… Это, наверно, польский псевдоним Шекспира?

Кстати, об иностранцах…

В университете имени Лумумбы (он еще известен как Лулумбарий) недавно негр съел негра. Когда его, уже пообедавшего, вызвали в ректорат и спросили, почему он это сделал, студент ответил: «В нашей столовой все так невкусно и все так пресно. Вот и захотелось своего, домашнего…»

Африка, Африка… Хижина доброго дядюшки Тома… Где-то съели посла. Посол пряного посола… Съесть человека… разве этим кого-нибудь удивишь в ЦДЛ?

ЦДЛ. Изгнанье Пастернака из поэтов.

Скрипит плохо смазанное единодушие. Чахлый лес рук. Поначалу.

Но вот после чьего-то первого удара стал просачиваться дразнящий запах избиваемой плоти…

Красное марево запаха, вытаскивающее зверя из каждого.

Одобрение убийства – удобрение толпы…

И руки, перегоняя друг друга, дружно поползли вверх…

К горлу.

К выходу метнулось испуганное лицо Дика. Председательствующий окликнул его:

– Товарищ Дик, а почему вы не голосуете?

– Нечем! – И счастливый Дик лихо вскинул свои обрубки.

Вскоре в Переделкино к Пастернаку приехали двое молодых поэтов. Панкратов и Харабаров. Они выражали ему свое сожаление, что громче других осуждали великого поэта.

Не скрыли и то, что поставили свои фамилии под подметным письмом писателей, «заклеймили отщепенца-измен-ника…». Не будучи членами Союза писателей, они, конечно, могли и не подписывать этого письма. Но там смотрели в оба… И следили, чтобы подписи были разборчивыми…

Больной Пастернак сказал им: «Впервые вижу предателей, приходящих исповедоваться к своей жертве».

Наезжали и другие непрошеные гости. С обыском. Однажды нашли журнал «Лайф» (хранение нелегальной литературы).