Лев Халиф - ЦДЛ

– Хочешь убедиться? – спрашиваю его.

Хочет. И мы пошли на Казанский вокзал, самый народный в России.

И сели в битком набитую электричку. И услышали тут же:

Это Леша Охрименко – наш прабард, автор истинно народных песен. Таких как: «Он бил его в белые груди», «Исповедь полкового разведчика», «Софья Андреевна Толстая», «Графиня Эльвира», «Левка Толстой», «Отелло – мавр венецианский», «Однажды ночью…».

И других, не менее народных, которые исполняют в переполненных электропоездах не всегда голосистые нищие, подбренчивая в такт уже собранной мелочью.

Наш генсек поэзию любит. Бывало, приедет и первым делом спросит: «Хворум есть?» «Так точно. Есть!» – отвечают. И обязательно стишок какой-нибудь прочитает. Однажды, – говорят, – чуть ли не Гумилева шарахнул. Что и говорить, любит он Ленинград. Говорят, именно там он рассыпал с десяток поэтических книг, уже набранных. «И еще десяток уже вышедших запретил, – поведал в ЦДЛ один писатель, – „Лениздат“ теперь и прозу издавать боится…»

Мы, конечно, знали, что он, как Мао, стихами балуется. Типа: « Если мы не дойдем до Великой Китайской Стены, значит, мы не любим Китай…» И речи свои пишет стихами, но их по старинке переписывают прозой многочисленные его речеписцы. Будто ревнуют, завистники, и не хотят из него Гомера делать – и так, мол, великий. И так, мол, сойдет.

Говорят, даже сам на машинке стучит, специально для него сконструированной. Вот буквы, говорят, маловаты. Пишущая машинка с огромными буквами была лишь у Гитлера. Фюрер неважно видел, но стеснялся носить очки.

Что Брежнев поэт, мы убедились, когда он пригласил кого-то из наших на завтрак. ЦДЛ, конечно, знал об этом за месяц.

И все с нетерпением ждали счастливца к обеду, чтоб все, как положено, рассказал.

– Значит, так, – начал он не спеша. – Привезли меня в Немчиновку. Красота, как у Шишкина на картине. Вокруг леса. А поверх лесов еще и брандспойты поливают вовсю, чтобы еще свежее было. Охрана на каждом шагу цвета заборов. И даже зубы зеленые – курят много… Меня, как горячего коня, проверяет. Будто на мне собирается сам гарцевать. И, наконец, похлопав как следует меня по дряблому крупу, аккуратно вталкивает в вестибюль, когда-то называвшийся «сени». Сел, куда показали. И жду. Вижу, идет старушка. Бац! – и в ноги мне поклонилась. Как в самый разгар крепостничества. «Барин!» Вот, думаю себе натощак, как бывшие рабы живут! Это в кабинетах у них скромность украшает стены. А здесь на досуге – чего только нет. Ну и мебель конечно же мягкая. Будто я сыр, и вот меня еще и в маслице окунают. А душа… ну, эта бальзам стаканами хлещет, такой здесь комфорт!

И вот он подарок – я сижу за столом, разумеется, царским, у, можно сказать, царствующей четы. Никого, только я и правительство со своею супругой. Рыло в рыло. Так сказать, тет-а-тет. Ну, для начала я скромненько в помидорчик вилкой.

«Леня, а ну, покажи ему, как надо помидоры есть!» – треснувшим голосом молвит супруга правительства нашего. И Леня плод покраснее берет со стола и двойною челюстью давит. Сглотнул, аж кадык в ордена ударил. А кожицу шмякнул об стол и воскликнул: «Гандон!», подцепив ее лихо на вилку. И так заливчато рассмеялся, что тебе наш русский национальный герой Иванушка-мудачок…

И еще он любит охоту. Как-то у волжских плесов, видя, как в болото аккуратно укладывают миллионы народных денег, наш писатель, как в свое время Некрасов, спросил: «И что ж мы тут строим?»

«Шоссе… прямо к заднице утки, – почти дружелюбно сказали ему наши вечные строители коммунизма, – а ты сам, случаем, не охотник?» «Нет-нет!» – поспешил он ответить и ретировался умело. Ибо со времен Некрасова народ почему-то перестал обожать своих народных певцов.

– Отлистнем назад это Дело, не слишком слюнявя палец, – сказал сосед, – ведь если раньше сажали на кол. Примеривая, как у портного, – не жмет ли, а если жмет, то куда? И сажали уже так, как надо. У нас – не шути! И тем не менее все одно – шутники находились. И очень даже шутили (посадили его на кол, а он взял да на кол накакал)… То со временем этот кол так пообтесали, что стал он граненый и тонкий – штык-острец… в любую из двух половинок. Но и на этом прогресс не закончился. Еще потоньше придумали кол – шприц. Тебе, кстати, его никогда не вгоняли? А мне (как говорил покойный Михаил Аркадьевич – «Вот опять пошли девицы по мои ягодицы») – очень даже часто. И почему советская власть хочет, чтобы ты непременно перед ней оголялся?