Лев Халиф - ЦДЛ

Извините! (искам, англ.)

Сумасшедший (англ.).

Популярный наркотик.

Брокеры-посредники в поисках жилья.

Подонок, в данном случае – подкидыш (англ.).

Ты о чем говоришь? (англ.)

«Мой отец, никогда не отрекавшийся от народа, к которому принадлежал, всю жизнь преодолевал племенную узость. Преодолевал настолько, что с полным правом считал себя русским писателем». Борис Пастернак… Как еврей Вася, – добавим, – успешно уводивший жён своих близких друзей, в частности у Николая Заболоцкого, воспевавший её, как эталон верности, что, безусловно, обидно, такой символ опорочил, и прославившийся, пожалуй, самым трагическим по своей судьбе романом «Жизнь и судьба», изъятие которого и убило несчастного на пороге своей всемирной славы. Там, как нельзя кстати, прозвучала и моя, слегка переиначенная, и до него широко известная «Черепаха», как всегда безымянная и анонимная, с вечным цензурным клеймом, скиталица. Не повезло ей и с Юрием Домбровским, взявшим её эпиграфом к своему роману «Хранитель древности», а позже попытавшимся всунуть ее и в свою «Лавку древностей». Её вымарывали из рассказов и пьес, выкидывали из докладов, её запрещали цитировать артистам разговорных жанров, за неё карали на партийных собраниях, писали фельетоны типа «Халиф на час», пока она случайно не появилась на обложке радиожурнала «Кругозор» в несколько миллионов экземпляров и, совсем не черепашьими шагами, вошла в мою книгу стихов «Стиходром». Позже она появилась в книге израильского посла, бывшего известинца, и в программной статье художника Ильи Кабакова, Ефим Эткинд в Париже включил её в свой сборник «Русская эпиграмма», за что я ему бесконечно благодарен. Перевранная, она вышла и в Москве, тоже в «Антологии русской сатиры», с представлением какого-то Фрумкина, считавшего, что я её написал в Америке и не посмел бы написать в Москве, конечно же боясь за свою жизнь. Жалкий карлик, он и меня под свою лилипутскую мерку задвинул. Короче, книга вышла в совершенно беспомощном и бездарном издании, настолько непрофессиональном, что её противно было брать в руки, и мне несказанно жаль десяти долларов, которые я потратил на её приобретение. Лучше всех сказал о моей «Черепахе» Яков Хелемский: «Однако больше всего о Халифе мне сказало его четверостишие, ставшее известным задолго до того, как Василий Гроссман тоже процитировал его в своем романе. Я слышал эти строки от многих:

– Из чего твой панцирь, черепаха?

Я спросил и получил ответ:

– Он из накопившегося страха (правильнее – он из пережитого мной страха),

Ничего прочнее в мире нет.

Сергей Довлатов, познакомившийся с ним в Штатах, охарактеризовал его кратко: «Помесь тореадора и быка». Но в другой довлатовской записи читаем: «В этом человеке сочетаются величественность и беззащитность».

Беззащитность, о которой писал Довлатов, помнится, компенсировалась у Халифа внешней вальяжностью, маскировалась апломбом. Но вот прорвалось подлинное состояние души. Строфа-метафора ярко запечатлела гнетущую ауру тоталитарных лет. Одно такое поэтическое высказывание способно возместить все прежние авторские невзгоды».