Лев Халиф - ЦДЛ

Куда с энтузиазмом прет народ.
И ты не увлечен, а увлекаем,
Куда бежит страны нарост?
На зрелище, он ждет его веками.
Он в Бога верит, губошлеп,
В судьбу свою, что не спешит с подарком,
Молись, молись, глядишь, и Бог пошлет
Куда-нибудь подальше.

Медь или бронза, гипс или гранит,
Любой материал твою осанку сохранит,
Охватывая, как питон.
И тем не менее легко накинут, как пальто,
Не жмет подмышки, сшитый впору,
А как раскованную сохраняет позу!
Поэт придворный,
А памятник себе воздвиг нерукотворный.

Другое дело свинец или олово
Для желудка голого.
Ваянье памятника изнутри,
Излюбленный и древний способ,
На который ныне смотрят косо.
Смертник
Слова принял натощак,
Но что мы знаем о таких вещах?

В одежде старой входит Ной,
Непрезентабельный и допотопный.
Когда потоп всему виной.
Не до того, чтоб нравиться потомкам.

Его зовут жертвенным,
Олимпийским,
Божественным,
Бывает он еще и священным,
Но спроси под ним привычно разлегшуюся чашу,
Что она знает о нем?
Факел, неспешно сгорающий,
Тоже ничего о нем не расскажет.
Полюбопытствуй у дважды остывшего,
Этот точно знает, что такое огонь,
Никогда не оставляющий улики,
Полюбопытствуй до того, как будет развеяна
Его дотла сгоревшая улыбка.

Зачем искать сравненья, мучиться?
Не Кремль, глядящийся с рублей,
Места, засиженные Мухиной,
Эмблема родины моей.
И надо всем шлагбаум с трауром полос
И еще исхлестанная белизна берез.

Дельфос – брат,
Не местный грек,
Непорочный,
Будто Абель,
Или нет, скорей, как ангел,
Кому не ведом смертный грех,
Ангел с крыльями в гараже,
Если не на аэродроме,
Где его персональный джет,
Тоже мал и очень скромен,
Он из всех подручных средств
Выбирает только крылья,
Оставляющие в небе след,
Схожий чуть с молочной пылью.
И летит, как Арион Кифаред – певец настырный,
И садится в наш район
В своей тунике застиранной.
Кстати, он совсем не грек
И прилетает на игле.

Ты как религия, живопись,
Кто бог, а кто без лица.
Или до конца уж выразись,
Или выродись до конца.

Центральный парк,
Только без влюбленных пар.
Сверху грозди.
Снизу грузди
И старухи с молодою грудью,
Очень качественной пока,
Облокачиваются на облака.
Возлежат себе Далилы,
Что ни пазуха, то клад.
Силиконовой долины,
Где-то рядом здесь домкрат.

А вот и бык, что волок Европу,
Она была покорна, как раба.
При таких-то шарах,
Что увидел мельком я сбоку,
И такие рога!

Наган.
Главное, чтоб не попал песок.
Его барабан
На шесть персон.

По своим делам летела пуля.
Спасибо, что не встретился я ей,
Как с неба подмигнули,
Как смилостивились: «Старей!»

В Венеции похороны веселее.
Плывешь в гондоле на вечное поселение.
И гондольер здесь поющий Харон,
И красота обступает со всех сторон.

Не то что в Греции вверх по Стиксу,
Где капля света – одна лишь
Харона фикса.
А вода черна, как резина
Обволакивает не спеша…
– Ну и скоро ль Элизиум?
Не выдерживает душа.
– Вода здесь устроена так, – отвечает Харон,
Что надо грести несколько вечностей кряду,
Здесь всюду Лета – река похорон,
Насколько хватает взгляда.

Она еще над ним не колдовала,
Почти не отличима в массе…
Смерть в Венеции, с ее карнавалами,
Непременно должна быть в маске.

Как бы ни был день хорош,
Но уходит прочь.
Чернотой твоих волос
Наступает ночь.
Темноты последней прядь,
Тающей, как воск.
И приходит день опять
В золоте волос.
Явно ты секрет таишь.
– Здесь секрета нет,
Просто волосы мои
Очень любят свет.

Вообще-то юмор —
Оружие безопасное и сугубо цивильное,
Но отец Бомарше умер,
Когда сын читал ему что-то севильское,
А ведь это было не самое в литературе убийственное.
Если бы это было самое убийственное,
К тому же уже написанное,
И не обязательно Бомарше,
Папа бы не родился вообще.

И все равно осторожно с этим топором,
Пьер-Огюстен-Карон.

Очень терпкий у русалки
Привкус моря на губах.
Вот только рыбные чешуйки
Остаются на руках.

У лягушек, пусть царевен,
С кожей тоже нелады.
Цвет ее, как куст сирени,
Чуть завядший без воды.