Лев Халиф - ЦДЛ

Будет, будет красота
В свой черед красива,
Как после Страшного Суда
Первородной сила.

Птице помогает зоб,
Но едва ль красивый,
Бьет волнения озноб,
Главный здесь краситель.

Еще несхожий с легкой дрожью,
Когда виден результат,
Так возвышающий над ложью,
Что пугается художник,
Как облаков аэростат.

Но он уймет барабаны дрожи
В обескровленных руках,
Непривычный,
Непохожий
И растерянный слегка.

Муки творчества,
Ну какие же это муки,
Когда Слово, а вернее,
Его Высочество,
Наконец-то
Выпадает в руки.

Космонавт,
Как ангел падший,
А может, и не космонавт,
А может быть, и не ангел даже,
Ангел все же не в штанах,
И конечно же не в шляпе,
Замаскированной под картуз,
То ли дворник,
То ли яппи,
То ли двойка,
То ли туз,
Но явно кто-то приземлился,
(слава Богу, не фугас).
Посидел и снова взвился
И тут же из виду погас.

Пляж. Лежбище. Туши. Тело душит.

Как известно, лес изводят на бумагу.
Бумагу – на писателей,
Их тоже лес.
Благо этих хоть не вырубают,
Хотя отдельные случаи есть.

В жаркой Кесарии
Потеет над словом писец.
Пера касание
Шкуры
Или сердец.
На то и апостол,
Чтоб от себя добавить,
Не всегда укладываясь в строку.
История, похожая на байку,
Посапывает на боку.
Жена,
Покрытая шерстью…

Библия – бортжурнал
Космических пришельцев,
Еще не переписанный по-домашнему,
На Земле, вечно чем-то дымящейся.

Мужество,
Ладно в латы закованное.
Куда натужнее мучиться,
Заземленным,
Как в землю закопанным.
С высочайших высот приниженным,
Становясь земным на кресте.
…Но пока кто-то молвит: «Вижу»,
Пустыня, саванна, степь…
Пригодная для гольфа,
Что с размахом игра,
И лысая вдруг Голгофа,
Еще не проклятая гора.

Звезды над шерстью…
Библия – бортжурнал
Космических пришельцев.

Упадать на Землю страшно,
Она кажется еще мертвее…
Так начинались страсти
По космическому Матфею.

Нет у слова столиц,
Ничего нет у слова.
Ни Ватерлоо,
Ни Аустерлиц,
Одна условность.
И еще цензура – костолом и сволочь,
Она всегда на пути твоем.
Ты имеешь власть над словом,
Ее же власть над словарем.

Живой гербарий над цветами,
Распятьем птицы крестят высь.
И воздух – свежести цитата,
Небрежно брошенная вниз.
Он там вверху, а здесь пожиже.
И цвета жухлого травы,
Задымленный, свое поживший
И что-то ждущий за труды.

Уходим с криком или без,
Разворошив тоску, как угли.
Чем тише смерть,
Тем громче лес,
Как будто сирота он круглый,
Взывает к небу,
Сучья заломив…
Ни на грош не верю в этот миф.

Театр скорби,
Где на сцене гроб
И лент муаровых чернеет финиш,
Куда бежим мы запыхаться чтоб,
Где тысячи цветов, когда остынешь,
Он сталкивает в землю их поток,
И плачет рот, на мой похожий,
И это посильнее скорби тысяч толп.
В трагической застывшей позе.

Уходим с криком или без,
Человек не умирает весь.

Дух носился над водою божий,
Как заблудившийся матрос,
Похоже,
То был не дух, а альбатрос.
А может быть, беззвучная покамест,
Еще не оперенная стократ,
Белеющая, будто лоб над камнем,
Над бездной мечется строка,
Над вспененною бездной океана,
То приближаясь, то отпрянув,
Пока не попадет на острие пера…
Пора, родимая, пора.

А вот и сам виновник торжества,
С присущей данному моменту грустью,
Которой на его лице не густо,
Поскольку очень бледное лицо.

Мертвец идет.
Нет выхода, а только вход.

На что уходит жизнь – последние минуты,
Пластинки на руках его чуть гнуты,
Ремни победно стянуты,
От старости скрипят,
Спеленут он от головы до пят,
Одно лицо свободно от завязки,
Но и оно как стянуто ремнем,
Замерзшее от ожиданья смерти?
Сейчас он самый белый человек
На белом свете,
Истинно виновник торжества,
Сейчас восторжествует справедливость,
В конце которой будет он казнен.
Рожки двух электродов – чем не жертвенный козел,
При полной ясности ума и добром здравии,
Под медной шапочкой
(ее заботливо поправили, явно веря, что она ему идет)…

Душа надела шлем – готовится в полет.