Лев Халиф - ЦДЛ

Конечно дойдут,
Им всего-ничего потребуется, чтобы
В доходяг превратиться вдруг.
А пока их огибает вокзал суетливый рядом.
Руки, небось, сплошь в наколках и мокрых делах,
Порешить бы их всех разом и была не была.
А кто-то их примет за почтальонов.
Удивится – сколько почтальонов у нас!
И только очень внимательный глазом
Не смажет по их глазам воспаленным
И выделит их из рваного сброда,
Видимо, у него наметанный глаз.
Глубоко запрятавшие свою обреченность
(ее вместе с ними да в глубь страны)
Стоят и ноги их, будто стебли черные,
Растут из кованного горшка тюрьмы.

Нет, не с этого вокзала наведывался я к старику.
С прилизанного и чистого, где пассажиров не так стерегут,
С более западного к Пастернаку ездил
(денег на такси не хватало если).

Свистят электрички, будто соловушки в клетке.
Так в какой околоток, вам, сударь, загон?
В Переделкино, до третьей отметки, третья зона,
Она лучшая из всех ваших проклятых зон,
Там живет Пастернак меж далекой Европой и близкой
Сибирью,
В зоне, назовем ее так, между Нобелевской премией
и секирой.
И тогда от станции через кладбище прямиком,
Шагом быстрым, а то и бегом.
Три сосны на косогоре.
Это здесь он окажется вскоре.

Другое дело, если едешь к нему на такси и говоришь:
«Гони, но не слишком тряси!»
И тогда проезжаешь веселое место,
Как все здесь, красивое,
Где чуть ли не ногами резину месят
И делают презервативы.
Колпак цензуры, незаметный и тем не менее зрячий,
Всем братьям-писателям, у кого губа не дура,
Этот намек, едва ли прозрачный.

Шелест гравия на повороте.
Здесь таксист замедляет ход.
Нехотя раступаются старые ели.
Слева у магазинчика поселковый люд,
А по правую сторону дом Пастернака.
А вот и он копошится на участке своем и, завидев, рукою
машет.
Видавшая виды кепка, на все сезоны одна,
И глаз усталая голубизна.
Что и говорить – неважно выглядят у нас поэты.
А ты что хотел – чтоб он был в мундире
при эполетах,
И чтоб фанфары вокруг и бронзовый профиль в небе
качался?
Да спасибо, что без кляпа во рту
И еще не четвертован на части
На красной площади газетных полос,
Опозоренный до седых волос.
Все это будет потом,
А пока не запечь ли нам для начала быка,
Аппетит, прямо скажем, волчий,
Воспаленно уже видит воочью
И серебрянные плошки с икрой,
И лотки с заливною рыбой,
Куриный галантир и с шампанским ведро,
И возглас: «Смотрите, кто прибыл!»
Далее хрустальная менажница,
В ней паштет, прикрытый черной испанской
маслиной.

Да ничего подобного.
Был скромный обед
С гороховым супом в суповнице длинной.
Очень скромно жил Пастернак,
А главное – незащищенно.
Вот если б кремлевская здесь от Кремля стена,
С бойницей, изнутри закопченной,
И с малой ротой пусть неважных стрелков
(поэты и сами стрельнуть не промах).
И вообще, кто охраняет у нас стариков,
Не в дурдомах, а когда они дома?

Да Боже упаси, никаких охран.
Поэт свободен, и дом его храм.
Другое дело – немного счастья,
По части счастья всегда недобор,
А впрочем, оно не делимо на части,
Его или много, или не видишь в упор.
И я представил кладовщика,
Чья от счастья лоснится щека.
Интересно, какая у него поза,
Когда он кидает нам счастья горсть?
Наверно, так Пастернак несет свою прозу:
– Вот мое счастье, дорогой мой гость!
Знал ли он, что убьет его счастье?
Разумеется, знал, но отчасти.
Тогда почему не сжег или не закопал?
– Шила в мешке не спрячешь.
Это точно – ищейки у нас нюхом зрячи.
Только-только замысел начнет закипать
И что же прикажете, его закопать?
Да земли не хватит.
И я представил, как с лопатой идут на кратер.

Сирен завывание.
Кислородная маска к лицу.
Жизнь – не хроническое заболевание.
Хроника жизни подходит к концу.

– Боря, Боря, Ну хоть что-нибудь скажи…
Когда-то он ею прекрасно был болен,
Любимой сестрой была ему жизнь.

– Вы знаете три «М» буддистов?
– Нет, просветите.
– «Мозг для того, чтобы фиксировать мертвое.
Любой опыт уже мертв.
Мудрость в неизвестности…
Я бы добавил – в стихийности…
(Это мое убежденье кричало: стихийное – всегда на чало.)
– Это сказал Заратустра?
– Нет, простой буддийский монах,
Но такой же шустрый и в таких же красных штанах.
Тот самый даос,
Что пришел на самую высь Тибета
И крикнул что есть мочи богам:
– Ниспошлите мне кайф!
И было услышано это.
Он даже был удивлен слегка,
Когда вино ему ниспослали боги.
Добрый человек, он его разбавил.
Хотел, чтоб досталось на всех.
– Дурак ты убогий! – сказали боги, —
Кто же вино разбавляет?!
Ты совершил величайший грех.
Теперь ты всю жизнь будешь пить свою бормотуху.
И не видать тебе кайфа,
Как ушей своих, лопоухий.
– Что это? – спросил Пастернак.
– Да так, – отвечал я капризно, —
Если хотите, моя притча об альтруизме.
Далее будут строки
Какой-нибудь тибетской частушки, типа:
Я назло богам не вредный, я и строен и поджар.
Хвост трубой стоит передний,
Да и задний не поджат.
– Не пойдет, – сказал Пастернак.