Лев Халиф - ЦДЛ

– Пшел вон! Я кому говорю?! Па-ше-л-л-л в-о-о-о-н!..

– Ну что ты разорался? – говорит ему зеркало – Я мою твое окно. Я такой же эмигрант, как ты. Я подрабатываю, понимаешь, я мою тебе окно нелегально. Мне эс-эс-сай перестанут давать, если узнают, что я мою тебе окно. Я согласился, потому что мне кешем заплатят твои соседи. Им твое окно как бельмо на глазу, оно на весь квартал уже год чернеет. Вот и сбросились, чтоб его помыть…

Я становлюсь мнительным, как Одиссей Моисеевич. Он тоже у окна совершает свой туалет, зеркало купить не может. Я-то, понятно – из-за суеверия – а вдруг разобьется, а он, атеист, почему не покупает?

Иосиф Владимирович Леонидик-Спартанский (как бы Сосо и Вовчик в то же время, а покороче – Сосивовчик) эвакуировался из СССР налегке. И вообще он был легок на помине.

На вопрос, кем он раньше работал, слегка заикаясь, ответил: «Смотрителем в мемориальной тюрьме…»

А где бы хотел работать: «Смотрителем в Музее восковых фигур мадам Тиссо», но с некоторых пор он стал избегать паблисити, поэтому он там работать не может.

– Почему?

– Дело в том, что я был всегда засекречен. И тут я не хочу быть у всех на виду. Я понимаю, что посетители музея куда охотнее глазели бы на меня, нежели на фигуры, да еще восковые. Я бы сказал им: «Смотрите, смотрите, я не растаю. На меня всю жизнь смотрели и не видели человека, потому что очень загадочный я человек, если не сказать больше, но больше, чем в анкете, я хрен вам скажу…»

И он обратил внимание, как невдалеке скорострельно помочилась собака. Еще он увидел, как подростки-негры весело грабили вполне серьезного человека. Бедняга помалкивал, но все равно был избит. На белом лице кровоподтеки как-то заметней. И вообще вызывающе выглядит кровь на белом лице, – содрогнулся тогда Сосивовчик, – но джентельмен утерся и вновь заспешил, абсолютно игнорируя его сочувствие. Надо же, и это – в Центральном Парке?!

Бежал из борделя знакомый художник-моменталист, недавно сбежавший из МОСХа и уже не могущий жить без свободы передвижения в Париж, а также черных попок упругих, иначе вернулся бы – очень даже тоскует. Выбрав скамейку помалолюдней, сел, поелозив задом, как бы обтирая ее, и, едва отдышавшись, крикнул: «КТО ХОЧЕТ ПОРТРЕТ?»

Хасиды все в черном спешили скорей в свой район (было бы лучше, если б в баню они спешили).

Где-то надрывно кричала совершенно непевчая птица. И громко разговаривал совершенно неумный человек.

Куда-то летели пожарные, как на пожар (за пивом они тоже громко ревут – про себя он отметил).

Потом «амбуланс» разорался еще на десяток улиц, тоже очень тревожа слух, от этих децибелов давно уже немузыкальный (а ведь когда-то на рояле играл). И, наконец, сирена, уже полицейская, замкнула весь этот кортеж. И снова воцарилась относительная тишина – непременный спутник благополучия. В этом смысле на кладбище самые счастливые люди лежат, если живыми заранее там раскупают места…

А Сосивовчик, эдакий внук без бабушки, сосунок (это сколько ж галлонов он высосал! – с ума сойти – тоже про себя он отметил), мирно лежал на траве. Но недолго ему лежать на траве оставалось. Человек, продавший свой скелет государству, которое, в свою очередь, перепродало его в среднюю школу, где наглядность превыше всего, кость от кости рабоче-крестьянского и первого в мире отечества, душой и телом, а также каркасом ему принадлежащий, копейка народная, которая Родине рубль бережет, – не может вот так, развалившись, лежать на чужой траве, нестриженой, плохо пахнущей и вообще не нашей. Бедняга и пикнуть, икнуть и пролиться в штаны с перепугу как следует не успел, как был назад водворен – выкран бережно и спрятан тихо. И теперь-то уж точно мы можем сказать – попался голубчик и родины сукин сын. Распусти их, так все ненаглядные пособники разбегутся, а уж пособия наглядные – само собой.

Варись спокойно, дорогой товарищ, в собственном соку, свой краденый скелет вываривай. Никуда не денешься – будешь как миленький в школьном классе стоять.

И будут в тебя указкой шпынять и говорить: «А вот этот сосивовчик, между прочим, был за границей, вполне можно сказать, что он загранично-отечественный скелет!» И челюсть схватят железкой для пущей сохранности торса и еще чтоб в вечном хохоте своем оставалась.

Исчез. И на улице стало как будто веселее. Параднее стало: один парад за другим вдруг пошел. Парадуемся и мы с горя, хотя здесь, конечно, не так стучат барабаны, как мы привыкли. Не говоря уже, что не зеленеют от маршей согнанные в кучу оркестры, хоть медь щекастая и гремит без устали и тоже не лопается в столько труб надуваемый шар бравурного марша, когда так и хочется зашагать в ногу – в любую, пусть даже протезную, когда ликует народ и веселится, вот-вот заплачет. И действительно, только заиграл оркестр свой бодрый марш чуть помедленней – и стал этот марш оборонный сразу же похоронным. И поплыли слеза к слезе демонстранты весело. И затряслась земля – это, видимо, безносые в сырой земле хохочут…