Лев Халиф - ЦДЛ

– Из тюрьмы в беспредельность, – говорю, – да поживи хоть на свободе, где жизнь заполнена до предела жаждой жить и сроком умирать и хотя мимолетна, но что-то в ней есть.

– Да какая это свобода, которую надо в сейфах хранить, да ее с несвободой только и можно сравнить, рядом с которой она и представляется нам свободной. Вот так и хлеб с голодухи запахнет тортом, а укусишь – все та же мякина.

– Я думаю: вот Англия только покончит с ирландскими беспорядками и тут же возьмется за Америку – бывшую свою колонию, – пытаюсь я его удержать. Но разве его удержишь.

И я вспомнил еще одного добра молодца, великого и столь же безвестного ваятеля, из года в год лепившего свою Венеру и понесшего ее, наконец-то законченную, на суд, ничего в Венерах не смыслящий, но оступившегося и упавшего вместе с творением своим на крутой лестнице своего чердака. Рассыпались в прах все его надежды, но он повернулся и, даже не выругавшись, пошел начинать все сначала. Бог ты мой, сколько их уходило в себя, того самого, за которым бездна. Вот и этот уже над дымной стоит.

Тишина. Только хруст жующих травку челюстей. Где-то пасутся безобидные твари, того и гляди – забьют каблучками. Какой-то боксер поднимает на нас заплывшие надбровьем глаза, герой-гладиатор этого бара. И вот уже голос его пролился на стойку: «Бью не глядя – не могу видеть кровь. Белоручка я, потому и прогнали с ринга…» А я пью не глядя, не могу ее видеть, – говорит Даня и про себя отмечает: запретные темы – и здесь они есть.

Где-то черепные впадины колоколов наполнились пламенем звона. Вмиг похудевшим виском запульсировал благовест. Еще немного – и все своей кровью окрасит. По ком они надрываются? На что намекают? И, разгладив лоб, на котором в древности вечно что-нибудь рисовали и ныне, бывает, что-то хотят сказать, весь отчетливо засветился догадкой – садятся.

– Это за мной прилетели ангелы, – сказал Даня и быстро допил свой стакан.

В это время на швейный район Нью-Йорка, куда с нетерпеньем эмигранток российских ждут (лаотянки, таитянки, пуэрториканки, мексиканки, китаянки и негритянки уже давно не шьют за копейки, слезясь и потея в этой Патагонии посреди Нью-Йорка), – напал вдруг какой-то мор. А на Брайтон-Бич, где одесская мова уже напрочь забыла английскую речь и где советские фильмы как у себя дома, – ураган налетел, взбаламутив Атлантический и доселе приличный. Это в Тихом привычно гуляют торнадо где надо и где не надо, цунами, спасибо, что не над нами, боры, кладущие на всех с прибором, и смерчи, все крупней, а не мельче, сплошь Клариссы и Клары (тоже не без кораллов). А здесь разве что хищник какой заплывет (будто своих у нас не хватает) и челюсть его на экране раз в сто увеличат. И тишина. И никаких происшествий. И вдруг налетела свора стихий, будто с якорной цепи сорвалась.

Гигантский штопор искал в океане бутылку и вхолостую прокручивал его до самого дна. Пьянчуга, и впрямь ему океан по колено. Настырный вполнеба волчок разбазаривал воду и воздух, качаясь то влево, то вправо, пока что-то там не нашел, не нащупал в пучине взбешенной и уже тогда всей массой, весь набычившись напоследок и посинев от натуги, вдруг выстрелил пробкой, уйдя в прозвеневшую даль, вмиг отбежавшую дальше себя. И что уж схватил он, так и осталось впотьмах. А когда развиднелось – сверху полоска звенела вовсю.

О Дане потом говорили долго: «И всю-то жизнь он плавал в своих эмпиреях и даже на суше тонул…» Поправим – скользил. «Да всюду он плавал». Это точно – везде он купался. В отличие от сыра в масле, он далеко заплыл. «Говорят, его так и не нашли». Да где вам его увидеть! Один Ефеня и плакал, пловец. И кто-то еще навзрыд и бесплатно, но что нам стоит профессионала нанять, тем более он наш друг и бывший коллега. И пришел наш собрат и срыдал, как на арфе сыграл, и вообще поработал. И что удивительно – денег не взял.

– Да что вы, ребята, мы были в одном союзе. Друзья, прекрасен наш союз… один недостаток – советский…

Сказал и снова пошел в свои синагоги рыдать. А ведь тоже был когда-то талантлив, а ныне плакальщик – клоун наоборот. Как историк – назад провидец. Как мы вернулись к себе – не домой, на одну из стрит нашего абсолютно не нашего Манхэттена – столицы нашего не нашего Нью-Йорка, тоже столицы, но уже всего нашего не нашего мира, где голод порождает отчаяние и покорность, а сытость – полнейшее равнодушие, равное удушью от жира взбесившегося, правда, тогда возникает Великая Сексуальная Революция, ничего общего с Великой Октябрьской не имеющая, но так же победно ступающая. И при взгляде на нее у меня возникла идея: наш гордый и подопытный народ, который боится, что нищету и ту отнимут, а взамен, как всегда, ничего не дадут, вот уже семьдесят с лишним лет (и каких еще лишних!) – кричит, вопит и ратует не от хорошей жизни всем своим фасадом и выхлопом за полную победу своего нечего жрать во всем мире.