Лев Халиф - ЦДЛ

На что плачущий буквами говорит, что он бессмертен не потому, что избрал немнущийся материал и твердый, а потому, что он вообще в гробу видал смерть. Фактура в данном случае тут ни при чем. Тяжелая индустрия бумажных кирпичей на нашу голову в отличие от Ветхого Завета – тоже бетон. И вообще, при чем здесь писательство? И его он тоже видел в гробу. А самих писателей – тем более. Они, по его мнению, и гладкого камня не заслужили, не то что мраморного, да еще им надписанного, которое они по ночам пытаются переписать на свой лад, мучительно вспоминая все те эпитеты, недополученные при жизни. Я бы вообще прикнопливал им белый лист и корявую надпись от руки: «Здесь лежит то, что умерло не родившись. Можете проверить – ничего стоящего не написал! Поплачьте над его могилой, люди добрые!» Нет, я просто бессмертен в силу своей живучести, ибо я самая козявистая козявка, самая что ни есть божья тварь, необычайно находчивая своим умением приспособляться. Ведь что я придумал, хитрец, снова в детство впадать перед самым-самым ее приходом. Только скуластенькая в дверь, а я ей: гу-гу! И слюни пускаю. Я снова-здорово дитятя и все начинаю сначала. Главное вовремя…

– Слюнявчик надеть, – подсказываю.

– Совершенно верно, – отвечает писец Леты, – и тут я думаю, не открою Америку, если добавлю – дурак вечен. Он всюду вечен, а уж в Америке – самой богатой и самой передовой стране, естественно, самый богатый, самый передовой и самый вечный дурак…

И с ним было трудно не согласиться.

И тут мы увидели Юру Мамлеева, тоже кладбищенского писателя, выходящего из какого-то склепа. Он повел себя нелюдимо и явно старался нас избежать.

– Человеческая свалка, а смотри, как здесь многолюдно! – говорит Бах. – Вон кто-то еще из-под земли вырастает, типично потусторонний и, от солнца отмахиваясь, что-то бормочет. – Прислушались – точно несусветное.

– Э-э, да мы попали на писательское кладбище! – говорю.

И действительно, вскоре нас окружили писатели с того света.

– Что, абсолютно один и никого вокруг? – интересуемся мы.

– Абсолютно, – как на духу признается Худяков, – один-единственный я и никаких гениев больше.

– Старик, иди домой и немедленно доспи – ты просто недоподнялся!

И тут невольно возник всегда щекотавший самолюбие наше вопрос: и кто же из нас, таких единственных в своем роде и неповторимых вроде, самый, черт побери, значительный, неповторимый и вообще первый? Или, как сказал покойный поэт Ян Сатуновский: «Все мы гении, и вторых среди нас нет». Это потом нас разложат по ранжиру, рангу и в прочую прокрустовую величину воткнут и каждому укажут его место. И каждому трудно будет противиться подобному произволу. Это только Бродскому повезло, не захотевшему лежать в ногах у Эзры Паунда, который, между прочим, тоже не фунт изюма, пришлось на и без того тесном венецианском кладбище потеснить кого-то из соотечественников (Дягилева или Стравинского – не помню кого: это еще только будет).

– Ну что ты никак не можешь осесть, – говорю я Дане, видя его всегда на пределе.

– Оседает гора, перед тем как обрушиться. Я – неостановим. Как там – «поэзия – езда в незнаемое», я же езду всегда превращал в поэзию. Вот и акула не может не двигаться, но она хищник, а я интеллигент. Вот и птица не может не летать. Скорей всего, я интеллигентная птица. Даже в неволе переезд из одной клетки в другую и тот доставлял удовольствие, все же какое-то разнообразие было. Еду и чувствую, что живу. Останавливаюсь – и кладбищем пахнет. Да, – вдруг живо приободрился он, – я тут походя договорился с одним «тарелочником», что кружат неподалеку. Берут недорого. Правда, нет запасной спецодежды, но ничего, можно и так полететь, потеплее одевшись. Любопытные они существа, и ничто человеческое им не чуждо. И ведут себя независимо, как министры, когда президент в отлучке. Давай улетим! Бежать так бежать! Единственно, что меня смущает немного, – это отсутствие на их борту хоть какого-нибудь пола, и не в смысле чтоб мне провалиться на месте. Есть ли вообще у них хоть какой-нибудь, пусть даже слабый, пол? Именно на него я уронился однажды и подняться никак не могу. И еще – а вдруг и там такие же невкусные и отвратительные торты, только и пригодные, чтобы ими друг в друга швыряться или просто надевать их друг другу на физиономии, как это любят делать американцы? А вдруг и там бесцветные протеиновые кубики, глотая которые здесь кричат: «Делишес!», ведь изобилие отвратительной еды меня ну никак не впечатляет? В этом смысле я по-черному ностальгирую. И не только по черному хлебу, как там ностальгировал по черной икре, ее Россия почему-то только на Запад метала. А вдруг и там такое же телевидение, где обязательно надо видеть то, чем мы пользуемся не глядя? В этом смысле телевидение здесь двуперстнокишечное и многоанальное. И вообще, есть ли у них хай сосаете, а если и есть, то у кого? И вообще, кто у них ху из ху? Вот мы всегда про глушь забываем, а там дурак первобытен. И, сравнивая столицы с этой не менее цивилизованной глухоманью, мы тем не менее восклицаем: «Жизнь фантастична при всей ее прозаичности!» Так давай же сравнивать до конца. И потом, я, видимо, монархист, – говорит он, немного меня озадачив.