Лев Халиф - ЦДЛ

– Это не здесь, – говорю, – но все равно представь, что Политбюро с Прилип Президиумом на стену полезло, от злобы или на праздник какой – на каждый зубец кремлевский по члену, вот это химеры! Вот это собор! Правда, не парижской – московской в бога душу матери (и ее бы туда на зубец за таких-то сынов). Нет, наши рыла еще никто не переплюнул, уж ты мне поверь. Да сам убедись – опустись наконец ты на грешную землю, вполне достаточно она грешна, да и где ты на самом-то деле есть? Надо же, как отчетливо говорим, так воочию, а слышимость-то какая!

– Нету меня. Был, да сплыл. Прекратился. Исчез.

– Да бог с тобой, что же я сам с собой разговариваю, как с посторонним, к тому же глухим – так перекрикиваться, это ж надо! Да и разве я сам себе посторонний, ведь столько лет себя знаю. И не мог я сидеть по обе стороны сразу, будто шишка какой, кому по привычке не одну, а две одиночки дают. Не мог я один в двух камерах быть, то правым, то левым виском прислоняться – с двух сторон сразу. И слово застрявшее из железобетона выуживать – тоже с двух сторон. А то и ногтем выцарапывать – с той и другой стороны. Это не заживо похороненным хорошо перестукиваться – у них гробы деревянные. Или здесь сквозь небоскребы через весь океан…

– Да ты уж пробился. Тебе хорошо, – опять как из воздуха выдохнул он и на сей раз исчез навсегда.

– Он ушел, – говорю я Дане, – его отпели. Он от нас далеко. Это мы оставили их, а не они нас. Мы далеко, а они еще дальше ушли. Там на безродине родиной были они. Там на бесхлебье они были хлебом. И еще Жар-птица к тебе прилетала и садилась на твоей чернильницы край, а ведь какие силки ей только не ставили и как ловили за хвост – «Разрешите, товарищ-птица, пожать вам лапку, да не бойтесь – не оторвем!» Но если гусь свинье не товарищ, то и Жар-птица им тоже не друг. Неуловимая, далеко ей сюда прилетать. Да и что ей тут делать?

Отрезал родину, как язык?

– Приехал и начал быть кем попало, всем, кем угодно, но только не самим собой. Кем только не был я в этой новой своей, кем только не работал, а она оставалась несолнечной.

Кстати, у тебя с какой стороны обращается солнце? – спрашивает Даня.

– С обычной.

– А у меня с совершенно другой стороны. Что только не делал, а согреть ее вечно не хватало средств, хотя я не гнушался ничем, будь то ансамбль песни-пляски и шекспировской драмы при какой-то синагоге, где я за копейки ставил представительное, а также кошерное гостеприимство и где обрезанные танцевали легче, чем необрезанные, а пели так тонко и пронзительно, будто их еще и кастрировали заодно. Или педикюрня-клуб для домашних собак (лучше бы я мыл бездомных), где я постригал этих томных сук, капризных и злых, как их хозяйки. Суки человеческие, они намекали тоже, задирая хвосты. Но сначала они нос задирали. Однажды, вспомнив, что я обожаю птиц, я появился в одном из самых дорогих и престижных их брачных салонов (должен заметить, люди снюхиваются куда быстрей) и спросил: «А как насчет колибри, тоже птички, но уже невелички настолько, что она вообще не помышляет о любви, потому и не существует в природе учреждений, где они бы могли выяснить свои отношения?» «Но мы можем открыть, если Вы пожелаете заняться этой проблемой». Но мне всегда хотелось большого – и я стал работать у коварных слонов. Коварство их заключалось в том, что каждый раз после чистки, которую я им сотворял изнутри, перед выходом на манеж или просто на улицу, куда всегда стремятся животные, они всякий раз меня подводили и наваливали такое количество своего нечистого веса прямо посередине того места, где находились, что от них оставался один лишь хобот. Видимо, я недостаточно накручивал им хвост или, вернее, под хвостом. Короче – одна работа была интересней другой. Но странно – чем больше я ей отдавался, тем меньше мне за нее платили. Например, когда я поднимал парализованных старух с горшка, я не требовал почасовой оплаты, ибо понимал, что старушки любят посидеть, а раз любят, то и сидят часами. Так вот тогда мне платили почасно, правда мало. Но когда я, художник божьей милостью, гордец и эстет, заикнулся о почасовой оплате в одном шоу-бизнесе, где я должен был три раза в час изображать игрушечного дядю Сэма перед настоящей толпой разъяренных и совсем не игрушечных иранцев, скандировавших: «Смерть Америке и ее дяде – тоже!», грозивших оторвать ему гениталии, – стоило мне только намекнуть об этом, как меня тут же попросили вон. Видимо, в данном случае я показался им недостаточно патриотичен. Был я и супером. А что, звучит – суперписатель! Вот писатель-супер уже не лезет ни в какие ворота, напротив, стоит в воротах нищий, жалкий починщик унитазов. Был я и черно-в-глазах-рабочим, когда сам владелец стоит над душой и хочет, чтобы ты поспевал за его жадностью. Это, простите, какой уже у нас век на дворе? Да разве ж мыслимо, чтоб эта гнида с непонятным разрезом глаз так эксплуатировала человека, да еще такого талантливого?! И вот тогда-то я и решил попытать счастья. И повязав ненавистный мне галстук, как в особо приличествующий момент, и постирав свои брюки с последней двадцаткой (тоже постиранная, она своей влажностью напоминала купальщицу Ренуара, старикуся очень их обожал), и разменяв ее, лапушку, на квотеры, – тронул заветный рычаг, почему-то вспомнив Архимеда, которому вечно не хватало точки опоры, чтобы перевернуть весь мир («Вейз мир! – воскликнул бы мой дедушка, – разве он еще не перевернут?!»). Но не будем отвлекаться на самом спурте. Иногда и бандит вдруг отваливает тебе приличную сумму. В данном случае однорукий. Ты спросишь – а почему не двурукий? Конечно, и у двурукого при желании можно отнять, но кто тогда поставит ему памятник? Кто после этого будет считать его национальным героем и воровать его могильную плиту-надгробье в приступе величайшего поклонения, если он, идя тебе навстречу, вдруг спасует и отдаст награбленное, как однорукий в казино? Да восторженные почитатели гангстера, которые с удовольствием бы присутствовали при его разбое, если бы он им только разрешил, разорвали бы тебя в клочья, посмей ты вот так обойтись с ним, как с его одноруким коллегой, в кои-то веки поднявшим свою единственную, но всесильную длань, как бы сдаваясь на милость победителя (никакой тебе милости, бандюга!), отдавая тебе должное в виде кругленькой, пухленькой и, я бы даже сказал, аппетитненькой суммы. Видит бог, я должен был выиграть… чтобы снова все проиграть. Они меня обчистили – профессионалы. Ограбили, раздели, отняв все до единого цента посреди бела дня и у всех на виду. Роботы бездуховные, они плевали на мою повышенную эмоциональность и легкую возбудимость, на мое неумение вовремя остановиться. Циники бесстрастные, они похерили и мое уже созревшее желание улететь отсюда как можно скорее, тем более что всю-то я вселенную еще не проехал и на Америке свет клином еще не сошелся. И у меня по-прежнему проблема – какую страну оседлать, если считать, что оседлость штука серьезная. Другое дело, каково нам, соколикам, в краю непуганых птичек и уже напуганных хищников. Каково нам, воробышкам стреляным, все это видеть. И, помолчав, добавил – в люто-валютном цвете.